Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть

— Да это как ритуал. Каждый год седьмого мая.

— А говорил, чтоб не болтал никому.

— Винится, — усмехнулся мастер. Помедлив, продолжил: — Он же, почитай, отцеубийца. Иоганн-то отцом его был, судя по всему. Почему, думаешь, фамилия у него нерусская? И потом — послевоенный он. В паспорте год рождения сорок шестой. Не поймешь, что в его рассказе правда, что выдумка. Может, врет все. Только зачем? Тоже непонятно. О чем другом не базарит, молчит как партизан… Отто этот, к которому он в Нюрнберг рвется и деньги на поездку копит, брат его по отцу получается. Но не поедет он к нему никогда. Мы уж и сами отправить пытались.

— А с матерью Дмитрия Ивановича что стало?

— Не сказал, что ли?

— Нет.

— Повесилась. Не хотела, чтоб на мальчонке вина лежала. На себя взяла. Записку оставила, что не может больше с фашистом жить. Да и точно, видать, не могла. И с ним, и без него… Потом Иваныча в детдом поместили. Ты смотри, пацан, точно не болтай никому. Раз он тебе открылся, значит, за своего принял. Одни наши знают, понял?

Мастер потянулся к окну.

— Э-э, так мы уже на Октябрьской! Выходить тебе. — И зычно закричал: — Подъем! Эй, чего носы повесили? Кто на Октябрьской — готовьсь! После праздника чтоб как штык на работу, олухи царя небесного!

Димка вышел из автобуса, и в лицо крепко пахнуло майским ветром. Раскашлявшись, харкнул в лужу. Белый плевок кругами растекся в грязной жиже. Сколько ни надевай респиратор, все равно легкие забиваются гипсом.

Вода в луже выровнялась, и отразилось небо — синее-синее. Приставив ладони к лицу, Димка глянул вверх и убедился, что отражение не обманывает, — синева разлилась небывалая. Перевел взгляд на реку и, словно в фокусе фотоаппарата, увидел кусок льдины с вороном посередине. Ворон деловито клевал конские катышки.

Димка посмотрел на серую реку, на жалкие серые домишки, притулившиеся друг к другу на берегу, и сердцу вдруг стало тесно.

— Доннерветтер, едрит твою мать!!! — захлебываясь ветром и чувством, заорал он.

Крик полетел дальше, донесся до ворона. Птица встрепенулась, оторвалась от катышков и тяжело взлетела надо льдом.

— Господи! — выдохнул Димка, очарованный, в первый раз обращаясь вслух к Небу. — Почему так красиво?! Скажи, Господи, почему, а?..

С маминых похорон прошло пол года, и обремененная Женькой и печкой Леля поняла, что время относится к человеку глубоко наплевательски. Что ему, времени? Торопится себе, бежит, будто впереди бесплатно дают колбасы сколько хочешь. Часы разбегаются, как ртутные шарики из разбитого термометра. Невозможно поймать их, сложить плотно, красиво, без пустот. Страшно подумать, сколько часов крадут у человека нелюбимая работа и домашняя суета.

Вот у Женьки время широкое и ласковое. Б детстве всегда так. В детстве каждая минута имеет значение. Женька за минуту успевает задать сто вопросов и одновременно что-нибудь натворить.

А Леле уже семнадцать лет, пять месяцев и восемь дней. Ее детские минуты давно сжались до суетливых взрослых секунд.

Леля теперь много плакала. Если бы кто-то спросил, как в сказке: «О чем, девица, плачешь?» — она бы воскликнула: «А как мне не плакать!» И рассказала бы про сволочную печку, которая деньги сосет, как вурдалак. В смысле, дров жрет много, а они нынче о-го-го сколько стоят.

Но никто не спрашивал. Время такое. Не сказочное, чтоб ему провалиться. Не успела Леля оглянуться — завтра Новый год, а дрова улетели в трубу, как и деньги.

Леля могла бы сдать Женьку в детдом на пока, ей предлагали, и уехать от этой печки на край света. Потом бы выучилась на юриста, заработала побольше денег и забрала бы сестренку обратно. Но жалко продавать дом — единственное, что осталось от мамы. Почти все остальное Леля уже продала.

Маме тяжело было одной их растить. Раньше Леля этого не понимала, просила купить то-се, дулась из-за мелочей, а теперь — вот…

Елку они ставили каждый год. Живую, смолистую. Игрушки сохранились, в кладовке лежат, в старом сундуке. Леля представить не могла, где мама елку добывала. Когда спешила на работу, смотрела в окно магазина игрушек, где стояли искусственные китайские елки с мигающими огоньками. Мельком смотрела, чтобы не заклиниваться на мысли, а то опять тушь под глазами размажется. От отчаяния хотелось пойти в лес и елку срубить. Или сесть в сугроб и заснуть навсегда.

Леля работала продавщицей в круглосуточном частном магазинчике и получала сущий пустяк, даже говорить не хочется сколько. За хозяйку неудобно, что такая жадина. Но и то хлеб. То есть после выплат за свет, садик (хотя были льготы) Леле с Женькой как раз только на хлеб и хватало. Ровно полбуханки в день.