Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью

— Кто бы ты ни был, — разглагольствовал Ангамба, не переставая указывать перстом на Экумдум, — войди в наш город, доверчиво ступи на эту гостеприимную улицу и постучись вон в тот дом, видишь его? Да, да, тот самый, на который я показываю; тот самый, над которым вьется белый дымок, предвещающий обильную трапезу. Ну так вот, ступай и постучись в этот дом. Больше я ничего тебе не скажу. Постучись и увидишь все сам. Кто бы ты ни был, пришелец, тебе надолго запомнится радушный прием, который ждет тебя там. Ибо это — мой дом…

Если великодушный человек во всеуслышание кичится самой восхитительной из добродетелей — это еще куда ни шло; но nо, что он превращает эту добродетель в парадный мундир, чтобы щегольнуть в нем перед незнакомым путником, который и попросить-то его ни о чем не успел, — вот это, без сомнения, должно было показаться Мор-Замбе из ряда вон выходящим.

Сколько раз с тех пор мы пытались и сообща, и поодиночке мысленно воскресить то мгновение, когда бездомный ребенок предстал перед нами впервые; вообразить себе хотя бы его жесты и пугающую безмятежность лица, поскольку тогда нам не дано было услышать его речей; да и позже, уже поддавшись приручению, он долго еще замыкался в молчании. Проворно отскочив в сторону, мальчик снова очутился на шоссе и, стоя напротив Ангамбы, продолжал с прежним аппетитом уписывать апельсины, не отвечая на высокопарные увещевания. Теперь кое-кто из нас уверяет, что пришелец взирал на Ангамбу с презрительным любопытством, которое так задело нашего краснобая, что он пуще прежнего напустился на Мор-Замбу, а впоследствии, как показали дальнейшие события, стал его непримиримым врагом; другие припоминают, что юный путник даже не взглянул на Ангамбу, однако продолжал неподвижно стоять с ним рядом, словно эти речи будили в нем смутный интерес, причину которого он сам не мог понять.

Если справедливо утверждение, согласно которому первый встретившийся в незнакомом месте человек волей-неволей внушает нам представление об этом крае сообразно со своим собственным обликом, то судите сами, какое впечатление на душу юного странника у врат Экумдума должно было произвести появление Ангамбы, его высокой фигуры, начавшей сутулиться под бременем лет, вечной озлобленности и постоянных недугов; этих длинных тощих ног с широченными ступнями, раздувшимися от слоновой болезни; белесых от пены губ и особенно беспокойного, бегающего взгляда.

Здесь мы можем сказать с уверенностью только одно: раздраженный, как видно, тем, что его настойчивые призывы не возымели на бездомного ребенка никакого действия, Ангамба, который продолжал свои неуместные речи, то и дело повышая тон, подковылял к Мор-Замбе и вознамерился схватить его за руку, чтобы увести насильно, как расшалившегося озорника.

Но начиная с этой минуты нам нелегко свести воедино наши воспоминания. Ангамба, например, всегда утверждал впоследствии, что именно в тот миг Мор-Замба выдал свою врожденную непочтительность малопристойным жестом. А так как принятые во всем мире правила приличия запрещают молодежи подобные выходки в присутствии старших под страхом навлечь на себя их гнев, человек почтенного возраста вправе преподать молокососу строгий урок, которого тот заслуживает. Вот что не уставал повторять Ангамба.

Как бы там ни было, разразившийся скандал в конце концов перебудил жителей поселка, особенно той его части, что примыкала к шоссе. Услышав вопли и узнав голос Ангамбы, люди решили, что происходит серьезная стычка и что ему несдобровать в одиночку. Вот все и бросились к нему на подмогу. Когда мы сгрудились вокруг обоих участников этого представления, один из которых хранил, однако, упорное молчание, то незнакомое обличье совсем юного путника, его обнаженный и не по летам развитый горе, его бедра, прикрытые грязными лохмотьями, невозмутимость, с какой он взирал на Ангамбу, не прекращавшего своих словесных выпадов и даже норовившего схватить мальчугана за руку, наконец, его неуемный аппетит в столь ранний час — все это с первого же взгляда показалось нам таким вопиющим безобразием, возмутило нас до такой степени, что этот ходячий ужас прямо взывал к нашему немедленному вмешательству.

И когда тот, кто впоследствии стал известен под именем Мор-Замбы, в пятый или шестой раз быстрым движением вырвал свою руку у цеплявшегося за нее старика, все мы сочли вполне естественным, что сын Ангамбы, прибежавший на подмогу своему папаше, ринулся заодно с ним на бездомного бродяжку, посмевшего нанести такое оскорбление почтенному отцу семейства. Все дальнейшее произошло необычайно быстро — или это так кажется теперь, в туманной дымке воспоминаний? Не успел сын Ангамбы прыгнуть на шоссе и броситься на Мор-Замбу, как целая лавина мужчин, женщин и даже детей, еще не совсем очнувшихся от сна, нахлынула на противников и поглотила их. Кто-то куда-то бежал, кто-то за кем-то гнался, люди натыкались друг на друга, слышались сдавленные крики, а уж говорить в такой свалке было и вовсе невозможно. Настоящий приступ коллективного помешательства, о котором нам теперь мучительно даже вспоминать.