Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

У входа резко затормозило такси, из него вылез взбешенный папа, кинул в окно стофранковую купюру и рявкнул на шофера:

— Не умеешь водить, бери уроки! Впервые вижу такого болвана!

Отчитав бедолагу, папа кинулся ко мне:

— Где Франк? Неужели еще не пришел?

— Он уже внутри, папа.

Отец поднял голову и посмотрел на грозный черный форт:

— Не может быть!

— Почему ты опоздал?

— Чертова машина сломалась. Сцепление полетело. На выезде из Версаля. Дерьмовая тачка! Поди найди такси среди леса! Я голосовал — никто не остановился, прошел десять километров, и нате вам — такси! Водитель — размазня, не разгонялся выше сорока, тормозил на желтый! Думал, удавлю его!

Не дав мне ничего сказать, папа шагнул на подъемный мост. Я потащился следом. Он подошел к дежурному, но тот сказал, что поставлен проверять повестки новобранцев и может только вызвать дежурного офицера. Минут через пять он вернулся в сопровождении здоровяка, смахивавшего на Шери-Биби. [99] Герой популярного цикла французского писателя Гастона Леру (1868–1927). Беглый каторжник Шери-Биби, осужденный за чужие преступления, ставший затем главарем банды, знаменем анархистов, защитником обездоленных и в итоге, как водится, полицейским. Книги Леру вызвали к жизни многочисленные спектакли и фильмы. Папа попытался объяснить, что случилось, но выбрал неверный подход: начал с визита в магазин в Версале — выгодное дельце, хоть и дороговато! — потом рассказал историю с машиной — вообразите, это чудо техники пукнуло и заглохло в лесу Марли! — и описал неумеху-шофера — уж если не везет, так не везет! На этом месте «Шери-Биби» остановил его, чтобы пропустить трех новобранцев:

— Вы мешаете нам нести службу.

— Я здесь из-за сына.

— Где он?

— Уже вошел. Я просто хочу обнять его на прощание.

— Обнять?.. Дело сделано, мсье, покиньте мостик.

— Я прошу всего пять минут.

— Вы находитесь на территории воинской части, уходите.

— Пять минут. Хода войны они не изменят.

— Никакой войны нет. Если не уйдете, вызову военную полицию и вас задержат.

— За что, скажите на милость?

— За то, что мешаете нам принимать рекрутов. Убирайтесь!

Я потянул папу за рукав, и мы ретировались на тротуар.

— Чертов тупица! — выругался папа. — Если все остальные не лучше, армии придется туго.

Сержант смотрел на нас сверху, папа вызывающе улыбался, но пронять солдафона не мог. Начался ливень, вояка отступил под козырек будки и насмешливо ухмыльнулся. Толпа рассосалась, а мы, двое одиноких тужил, стояли и мокли под дождем.

— Он ни за что не пустит нас к Франку, папа.

— Почему он решил так поступить?

— Не знаю. Пойдем, нужно возвращаться.

Впереди была чудовищная пробка: легковушки, грузовики, автобусы издавали немыслимый, оглушающий шум. Воняло бензином и выхлопными газами. Водители сучили ногами от нетерпения, дергались, тыркались, мешая друг другу, жали на клаксоны и обменивались «любезностями». Обычный затор под обычным парижским дождем, унылым и тягучим. Мы попытались взять такси, быстро поняли, что это безнадежное дело, и прошли два километра по авеню де Пари до Венсенских ворот, двигаясь быстрее безнадежно застрявших машин. Мы вымокли, но папа никак не хотел спускаться в метро и не оставлял попыток найти свободное такси.

— Я лет пятнадцать не ездил на метро и сегодня уж точно туда не вернусь.

Такси мы в конце концов поймали, но Париж был парализован.

— С машиной буду разбираться завтра, и «ситроену» мало не покажется.

— Папа… мне нужна записка для лицея.

— Зачем?

— Для Шерлока… ну, для мсье Массона, главного надзирателя. Я соврал, что поеду в больницу. Не мог сказать, что у меня брат-коммунист… Массон за Французский Алжир.

Папа не слушал, устремив пустой взгляд на залитое дождем лобовое стекло. Я заметил, что у него двигаются губы. Он что-то невнятно бормотал, потом спросил:

— Что он тебе сказал?

— Ничего интересного.

— Мог бы меня дождаться.

— Главное — ни слова маме.

Папа кивнул, словно так ему было проще запомнить.

— Ну что же, значит, будет так, и никак иначе, — прошептал он.

За ужином вдохновленная семинаром мама говорила без умолку, пытаясь заразить нас своим энтузиазмом. Папа ничего не ел и сделал несколько попыток перебить маму, чтобы поговорить на другую тему; я перепугался и устроил затяжной сеанс чихания.

Я неделю сидел дома и читал книги. Папа написал мне объяснительную записку для лицея. Жизнь вошла в привычную колею. Сесиль я не сказал ни слова, а она не задала ни одного вопроса. Мы чистили балконы и натирали паркет, иногда она задумывалась и застывала, и мне было ясно, о чем она думает. Я ждал, что Франк напишет ей, как обещал, и не хотел торопить события. Брату нужно было подумать, взвесить каждое слово, попытаться сформулировать все «как» и «почему», вымолить прощение, убедить Сесиль, что не все пропало и у них есть будущее. Прошли месяцы. Должно быть, любовь и революция — две вещи несовместные. Франк так и не написал Сесиль.