Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

— Все оказалось куда сложнее, чем я думал.

— Я говорю о другом. О твоем молчании. Мне бы хватило телефонного звонка: «Привет, я здоров, пока, до следующей недели».

— Ты прав. Мама ничего тебе не рассказала?

— Мы говорим друг другу «доброе утро», «добрый вечер», когда она возвращается из магазина, и желаем «спокойной ночи», вот и все.

— Ей тоже нелегко. Вы должны общаться. Видишь ли… Я переехал в Бар-ле-Дюк.

— Где это?

— На востоке страны. Бар-ле-Дюк — главный город департамента Мёз.

— Что ты там забыл?

— Пытаюсь открыть новое дело. Я нашел компаньона — в Версале, когда думал там обосноваться. Он считает, если зацепимся в Бар-ле-Дюке, добьемся успеха где угодно.

— В их глухомани что, нет телефонов?

— Я кручусь как заведенный. Не представляешь, как много всего нужно сделать.

— Мне все равно! Семьи больше нет!

Я вышел, хлопнув дверью. Шерлок разговаривал в коридоре со сторожем. Папа догнал меня. Они все слышали и с огорчением посмотрели нам вслед. На улице папа решил продолжить разговор:

— Я приехал, чтобы мы все обсудили, Мишель.

— Поздно, папа. Худшее уже произошло.

— Ты уже взрослый, попробуй понять меня.

— Нечего понимать. Ты нас бросил.

— Я вырвался в Париж всего на день. У нас проблемы, работы выше головы. Обратный поезд в семнадцать сорок пять. Давай зайдем в бистро, я тебя угощу.

— Нет настроения…

— А чего тебе хочется?

— «Двадцать четыре часа Ле-Мана».

— Сколько стоит эта игра?

Я назвал цену, и папа ответил: нет, не сейчас, может, через несколько месяцев, если дела пойдут на лад.

— Игра нужна мне сейчас, а не через десять лет!

— Ты мог бы попросить маму, пусть сделает тебе подарок.

— Она говорит, что у нее нет свободных денег, что дела идут плохо, и советует обратиться к тебе!

— Плохо! Так я и знал. Морис — полное ничтожество.

— Мама говорит, ты не платишь алименты.

— С каких доходов? Моя ситуация ей прекрасно известна. Я пятнадцать лет работал задарма. Вернул ей долг отцовским наследством. Ушел из дома в чем был. Мне нужно время, но обещаю: вы ни в чем не будете нуждаться. Она не должна втягивать вас в наши с ней разногласия.

Папа нервным движением выдернул из кармана пачку «Голуаз» и сунул сигарету в рот. Я протянул руку, он позволил мне взять сигарету, чиркнул спичкой:

— Ты куришь?

— Закурил недавно.

— Вот как… Давай договоримся: я буду звонить раз в неделю.

— Не нужно ничего делать по обязанности.

— Не глупи. Будем разговаривать. По воскресеньям вечером, идет?

— Не знаю… Если окажусь дома, поговорим. Когда ты вернешься в Париж?

— При первой возможности. Не сомневайся.

— Мне пора. Нужно заниматься.

— У нас есть еще час.

Отец смотрел на меня своими круглыми глазами и улыбался фирменной улыбкой продавца сантехники. Через пять секунд он заговорит голосом Габена или Жуве. Я отвернулся. Не пожал ему руку. Не обнял. Ушел и не обернулся.

Леонид выбрал партию, сыгранную в финале рядового турнира в Свердловске. Он хотел быть уверен, что никто из членов клуба ее не помнит. Ботвинник, единственный законный представитель Бога на земле, выиграл на сорок третьем ходу у грозного соперника — Александра Константинопольского, приверженца окопной войны и железобетонной защиты. Противник атаковал неприступную крепость, терял пешки, потом важные фигуры, после чего Константинопольский уподоблялся дорожному катку. Он никогда не рисковал. Его игра была механистичной. Смертельно скучной. Я две недели учил эту партию наизусть. Повторял ее десятки раз. Она снилась мне по ночам. У меня не было права на ошибку. Я запомнил пятьдесят два хода белыми, которые сделал Ботвинник, и пятьдесят один ход Константинопольского — его роль должен был играть Леонид. Я тренировался у фонтана Медичи, расставив фигуры на доске карманных шахмат, когда появился Саша. Он хотел пригласить меня в «Синематеку». Я спрятал в карман листок с записью партии.

— Не сегодня. Нужно работать. Завтра я играю с Леонидом.

— Вы не выиграете.

— Ошибаетесь! Многие собираются делать ставки.

— Невозможно. Будь у меня деньги, я бы поставил против вас и выиграл.

— Прошу вас, не ставьте на Леонида. Ставьте на меня. Я изучил его манеру, узнал его слабости и работаю над защитой Каро-Канн. [162] Названа в честь немецких шахматистов Горацио Каро и Маркуса Канна, проанализировавших дебют в 1886 году.

— Ее уже лет двадцать не разыгрывают.