Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— На экономку по виду не похожа, — говорит Тедеско с усмешкой.

Макс глядит на него, а потом снова оборачивается к Ламбертуччи:

— Успел разболтать?

— Еще бы! С кем же мне еще поделиться? И потом, я никогда еще не видел тебя таким франтом. Да мне еще пришлось делать вид, что знать тебя не знаю. Затеваешь черт знает что…

— То-то у тебя ухо было вот такое.

— Я чуть не прыснул, когда ты явился при всем параде, в твои-то годы. Ты бы видел его, Тедеско, — вылитый Витторио де Сика в том кино, где он играет липового аристократишку.

Они по-прежнему стоят на молу, над баркасом. Рыбаки выгружают улов; легкий ветерок, повеяв меж весел и тралов, грудой сваленных на палубе, доносит запах чешуи, селитры, смолы.

— Судачите, как две кумушки… Как две старые сплетницы.

— Ладно-ладно, — говорит Ламбертуччи. — Зубы не заговаривай. Колись!

— Да это так… Давние дела. Моя старинная знакомая…

Оба шахматиста переглядываются с понимающим видом.

— Ага, и кроме того — еще и мать Келлера. И не вздумай отбрехиваться, в газетах было ее фото. Узнать труда не составило.

— К шахматам это не имеет ни малейшего касательства. И к сыну ее — тоже. Говорю тебе, давняя приятельница.

Эти слова вызывают двойную скептическую ухмылку.

— Давняя приятельница, — повторяет Ламбертуччи, — которая заставляет нас битых полчаса толковать о русских шахматистах и КГБ.

— С другой стороны, тема волнующая, — возражает Тедеско. — Что тут скажешь? Ничего не скажешь.

— Ну, хватит языки чесать. Кончайте, надоело.

Полный язвительности, Ламбертуччи делает вид, что уступает:

— Как вам будет угодно. Каждый имеет право на секреты. Не хочешь — не говори. Но даром тебе это не пройдет. Мы желаем получить билеты на матч в «Витторию». Они дорогущие, и потому мы туда не ходили. Но теперь, когда ты обрел влияние, положение изменилось.

— Ладно, попробую.

Ламбертуччи докуривает сигарету, едва не обжигая себе пальцы. Швыряет окурок в воду.

— Эх, годы-годы… Видно, что была когда-то хороша собой. Это бросается в глаза.

— Да, это я в свое время понял, — Макс не сводит глаз с окурка, плавающего в маслянистой воде у мола. — Что очень хороша.

Через широкое окно, выходящее на Средиземное море, полдневное солнце очерчивало большой квадрат деревянного пола у стола, за которым сидел Макс. Это было его излюбленное место в ресторане на Жете-Променад — роскошном сооружении, стоящем на сваях в море — напротив отеля «Руль»: оттуда, как на ладони, представали взморье, пляж и проспект Англичан, и казалось, что стоишь у борта корабля, бросившего якорь в нескольких метрах от берега. Окно у столика смотрело на восточную сторону бухты Анж, а вдалеке отчетливо виднелись замок, вход в гавань, мыс Ниццы, где меж зеленоватых скал вилось шоссе на Вильфранш.

Он увидел тень прежде, чем того, кто ее отбрасывал. А еще раньше почувствовал запах английского трубочного табака. Склонившись к тарелке, он доедал салат, когда повеяло сладковатым ароматом, раздался легкий скрип половиц, и затем в прямоугольное пятно света на полу вплыл силуэт. Макс поднял голову, увидел губы, сложенные в учтивую улыбку, круглые роговые очки, руку с трубкой — в другой была измятая шляпа-панама, — указывавшую на свободный стул напротив.

— Добрый день… Вы позволите мне присесть здесь на минутку?

Необычный вопрос, заданный на безупречном испанском, поверг Макса в легкое замешательство. Все еще с вилкой на весу, он некоторое время смотрел на новоприбывшего, не зная, как ответить на такую бесцеремонность.

— Разумеется, нет. Не позволю, — наконец выговорил он, придя в себя.

Спрашивавший позволения остался стоять с несколько растерянным видом, как если бы ожидал другого ответа. И продолжал улыбаться, однако на лице его отразилась еще большая задумчивость и даже замешательство. Он был невелик ростом. Макс прикинул, что, если поднимется, окажется выше его на голову. Миловидная безобидность облика еще сильнее подчеркивалась роговыми очками, галстуком-бабочкой и коричневым костюмом-тройкой, мешковато сидевшим на его тщедушной и хрупкой фигуре. Черные, блестящие от бриллиантина волосы были зачесаны назад и разделены прямым пробором — в самом деле прямым и таким ровным, будто его прочертили рейсфедером.

— Боюсь, я начал не с того, — сказал незнакомец, не согнав с лица улыбку. — Так что прошу извинения за мою неловкость и разрешения на вторую попытку.

И с этими словами, не ожидая ответа, очень непринужденно отошел на несколько шагов и вновь двинулся к столу. Внезапно он перестал казаться таким уж безобидным. И таким уж хрупким.