Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Армандо наставлял меня, — продолжала она все так же ровно. — Со свойственным ему методичным терпением учил использовать для секса неограниченные возможности разума. Физическая сторона, повторял он, это всего лишь его часть. Необходимое и неизбежное воплощение всего прочего. Вопрос гармонии.

На миг они остановились. Вернулись на утоптанную тропинку, вившуюся между пляжем и соснами, и Меча, снимая сандалии, чтобы вытряхнуть из них песок, очень естественно оперлась о плечо Макса.

— Потом я засыпала, а он уходил к себе в студию, где стоял его рояль, и до рассвета работал. И мое восхищение им только усиливалось.

Он сумел все-таки пошевелить неподатливым языком:

— А ты продолжаешь использовать разум?

Голос его звучал хрипловато. Во рту было так сухо, что трудно было произносить слова.

— Почему ты спрашиваешь?

— Твоего мужа нет здесь, — он широко повел рукой, как бы обводя залив, Антиб и весь прочий мир. — И вернется он, боюсь, не скоро. Вместе со своим математическим изяществом…

Меча смотрела на него пристально, враждебно угадывая то, что он подразумевал:

— Хочешь знать, сплю ли я с другими мужчинами? Или с женщинами? Покуда его нет? Да. Да, Макс.

Зачем я здесь? — удивляясь самому себе, подумал он. Под этим солнцем, от которого мутится ум? От которого жухнут мысли и сохнет во рту?

— Да, — повторила она. — Иногда.

Она снова остановилась, и силуэт ее возник на слепящем фоне залива. Легкий ветерок трепал ее волосы, летавшие вокруг посмуглевших на ривьерском солнце лица и шеи.

— Как Армандо, — добавила она мрачно. — И как ты.

В черных стеклах ее очков отражались зелень сосновых крон, берег, обрамленный бирюзовой синью. Макс медленно рассматривал ее, останавливаясь взглядом на линии плеч и торса под полосатой майкой-тельняшкой с темными пятнышками пота под мышками. Она стала еще красивей, чем в Буэнос-Айресе, заключил он едва ли не с отчаянием. Красива до такой степени, что это казалось нереальным. Ей должно быть сейчас тридцать два года — идеальный женский возраст, пора зрелого расцвета. Меча Инсунса принадлежала к той категории кажущихся недостижимыми женщин, о которых так страстно мечтается в матросских кубриках и во фронтовых траншеях. Тысячелетиями мужчины воевали, жгли и убивали ради обладания такими, как она.

— Здесь неподалеку есть одно место, — сказала она вдруг. — Пансион «Семафор»… Рядом с маяком.

Он поглядел на нее — и поначалу не без растерянности. Меча показывала туда, где за белой виллой, окруженной пальмами и пиниями, уходила влево и исчезала среди сосен дорожка.

— Заведение очень дешевое, для туристов. Там на веранде — маленький ресторанчик под магнолиями. И сдают номера.

Макс был человек закаленный. Характер и житейские обстоятельства сделали его таким, каким он был сейчас. И сейчас, когда он неподвижно стоял перед Мечей, эта закалка помогла ему унять дрожь в коленях и не разомкнуть плотно сжатые губы. Чтобы ненароком, неуместным словом или жестом не оборвать тоненькую ниточку, на которой висело все.

— Хочу тебя, — подвела итог Меча, прерывая паузу. — И хочу сейчас.

— Почему? — выговорил он наконец.

— Потому что за эти девять лет ты довольно часто являлся мне, когда я, что называется, включала голову.

— Несмотря на…

— Ни на что не смотря, — улыбнулась она. — Даже и на жемчужное колье.

— Ты бывала прежде в этом пансионе?

— Сколько лишних вопросов!.. Лишних и глупых.

Она протянула руку, дотронулась до его пересохших губ. В этом нежном прикосновении было предвестие и обещание.

— Конечно, бывала, — ответила она через секунду. — И снимала номер с большим зеркалом на стене. Отличный обзор.

Жалюзи были сделаны из горизонтальных деревянных реек, неплотно пригнанных друг к другу. И, проникая сквозь эти щели, лучи послеполуденного солнца расчерчивали полосами света и тени кровать и тело спящей. Лежавший рядом Макс осторожно, стараясь не разбудить, повернул голову, стал рассматривать вблизи ее лицо, пересеченное полосой луча, приоткрытый рот и ритмично подрагивавшие в такт легкому дыханию ноздри, груди с темными кружками вокруг сосков, покрытые бисеринками блестящей под солнцем испарины. Шелковистую гладкость живота, расходящиеся надвое бедра и скрытое меж ними лоно, которое еще сочилось влагой на простыню, пропитавшуюся за эти часы смешанным запахом нежного пота и спермы.

Чуть приподняв голову с подушки, Макс перевел глаза дальше, рассматривая два неподвижных тела в зеркале на стене — большом и потускнелом от времени и отсутствия должного ухода, как и весь этот номер с его убогой обстановкой, со шкафом, биде, рукомойником, запыленной люстрой и перекрученными проводами, фарфоровыми изоляторами, прикрепленными к стене, на которой выцветший туристический плакат вяло заманивал в Вильфранш. Номер был из тех, что предназначены специально для коммивояжеров, беглецов от правосудия, самоубийц и бездомных любовников. Все это угнетающе подействовало бы на Макса, отлично помнившего подобные обиталища, куда попадают не по прихоти, а по необходимости, если бы рядом не спала эта женщина, если бы сквозь щели в жалюзи не пробивались солнечные лучи. А Меча, едва переступив порог пансиона, казалась вполне довольна и номером без водопровода, и сонной хозяйкой, которая протянула им ключи, не задавая вопросов и не спрашивая паспортов. Чуть только за ними закрылась дверь, голос Мечи стал звучать хрипловато, кожа будто налилась жаром, и, перебив на полуслове Макса, глубокомысленно рассуждавшего о том, что прекрасный вид из окна отчасти примиряет с убожеством интерьера, оказалась очень близко к нему, приоткрыла рот, словно ей трудно стало дышать, прервала приличный разговор и потянула через голову полосатую фуфайку, открывая этим движением груди — белые на загорелом торсе.