Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Да… — задумчиво протягивает Меча, вновь поглядев на балкон, откуда только что ушли Хорхе с Ириной. — Армандо был совсем другим.

Макс знает, она сравнивает первого мужа не с ним. Она продолжает думать о той Испании, что погубила композитора, об Испании, куда она ни за что не желает возвращаться. Макс знает это — но все равно чувствует легкую досаду. След былого раздражения к человеку, с которым, по сути дела, общался лишь несколько дней на борту «Кап Полония» и в Буэнос-Айресе.

— Это я уже слышал… Помню-помню: образованный, с творческим воображением, с либеральными убеждениями… И синяки на твоем теле я тоже помню.

Меча Инсунса, насторожившись уже от его тона, смотрит осуждающе. Потом поворачивает голову к заливу, где чернеет конус Везувия.

— Прошло так много лет, Макс… Это тебя недостойно.

Он не отвечает. Только смотрит на нее. Глаза Мечи сощурены от солнечного блеска, и оттого виднее становятся многочисленные мелкие морщинки вокруг глаз.

— Я вышла замуж очень рано… И благодаря Армандо заглянула в темные глубины себя самой.

— Он развратил тебя. В определенном смысле.

Прежде чем ответить, она качает головой.

— Нет. Хотя, быть может, главное в этом — «в определенном смысле». Все, что я познала, уже пребывало во мне. Армандо всего лишь поставил передо мной зеркало. И провел по моим собственным темным закоулкам. А может быть, и это тоже не так. И он всего лишь мне их показал.

— А ты повторила этот номер со мной.

— Тебе самому нравилось смотреть. Вспомни эти зеркала в отеле.

— Нет. Мне нравилось смотреть, как ты смотришь.

От внезапного звонкого смеха, кажется, молодеют медовые глаза. Она по-прежнему сидит вполоборота и смотрит на залив.

— Нет, друг мой… Ты всегда был другой породы. Совсем другой. Всегда оставался чист, несмотря на все твои грязные трюки. Так душевно здоров. Верен и прямодушен даже в своих изменах и обманах. Настоящий солдат.

— Ради бога, Меча. Ты была…

— Теперь уже не имеет никакого значения, кем и какой я была, — сделавшись внезапно очень серьезной, она поворачивается к нему. — А вот ты был и остаешься обманщиком. И нечего смотреть на меня так. Я очень хорошо знаю этот чрезмерно честный взгляд. Лучше, чем тебе кажется.

— Я правду говорю! — возражает Макс. — Я и подумать не мог, что для тебя это сколько-нибудь важно.

— И поэтому ты смылся из Ниццы? Не дождавшись результата?.. О господи. Такой же дурак, как и все остальные. И в том твоя ошибка.

Она откидывается назад, на спинку стула. И замирает на минуту, словно отыскивает в постаревшем человеке, которого видит перед собой, прежние черты.

— Ты прожил жизнь на вражеской территории, — говорит она наконец. — Ты был на самой настоящей и нескончаемой войне — достаточно было увидеть твои глаза. В таких ситуациях мы особенно остро чувствуем, что вы, мужчины, смертны и задержались возле нас на миг, по пути на фронт, нам неведомый. И тогда мы чувствуем, что готовы влюбиться еще чуточку сильней.

— Мне никогда не нравились войны. Люди вроде меня неизменно их проигрывают.

— Сейчас уже все равно, — холодно кивает она. — А мне вот нравится, что время так и не совладало с этой твоей улыбкой славного малого… С твоей элегантностью последних солдат при Ватерлоо… Ты напоминаешь мне мужчину, которого я забыла. Ты постарел, и я не о физическом облике говорю. Полагаю, это случается со всеми, кто достиг какой-то определенности. Как у тебя обстоит дело с определенностями, Макс?

— Весьма посредственно. Уяснил только, что людям свойственно сомневаться, вспоминать и умирать.

— Без этого нельзя. Только сомнение поддерживает в человеке молодость. Определенность же — нечто вроде зловредного вируса. Он заражает тебя старостью.

Снова на скатерть ложится ее рука. В отметинах лет.

— Воспоминания, ты сказал. Люди вспоминают и умирают.

— В моем возрасте — да. Остается только это.

— А сомнения?

— Сомнений почти нет. Есть неуверенность, а это иное.

— А что вспоминаешь, глядя на меня?

— Женщин, которых забыл.

Меча словно бы чувствует его раздражение — она чуть склоняет голову набок, с любопытством глядя на него.

— Врешь, — произносит она.

— Докажи.

— Докажу. Обещаю тебе. Дай мне несколько дней.

Он смочил губы в джин-фисс [46] Коктейль из джина и содовой воды с лимонным соком и сахаром. и оглядел гостей. Собрались уже почти все, не больше двадцати человек. Это был прием «black-tie»: мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях. Драгоценностей мало, да и те очень скромные, гул разговоров, которые идут большей частью по-французски или по-испански, приглушен. Все это были друзья и знакомые Сусанны Ферриоль. Несколько беженцев — но не того разряда, которых показывают обычно в кинохронике. Остальные — члены международного сообщества, осевшего в Ницце и ее окрестностях. На ужине хозяйка представляла здешним новых людей — супругов Колль, сумевших выбраться из красной Каталонии. На их счастье, помимо барселонской квартиры в доме, построенном по проекту Гауди, виллы в Паламосе, нескольких фабрик и магазинов, ныне принадлежавших тем, кто на них работал, у четы в европейских банках лежали деньги — и в достаточном количестве, чтобы спокойно дождаться, когда в Испании все пойдет как прежде. Несколько минут назад Макс присутствовал при оживленном разговоре сеньоры Колль — низкорослой, широкобедрой, большеглазой и очень бойкой — с несколькими гостями, которым она оживленно повествовала, как они с мужем колебались, не зная, что предпочесть — Биарриц или Ниццу, — и выбрали последнюю по причине благоприятного климата.