Санджай Гупта - Тяжелый понедельник

Доктор Сэнфорд Вильямс и Моника Тран стояли рядышком в просторном зале суда. На Сэнфорде был костюм, на Монике — шелковое вечернее платье, хотя было всего лишь одиннадцать утра. В зале было пусто, если не считать судьи и двух свидетелей.

Конечно, ни Монике, ни Сэнфорду не было нужды так наряжаться. Для заключения брака в суде не требовалось одеваться как на праздник, но они оба хотели, чтобы это было похоже на торжество.

— Я не хочу выглядеть как соблазненная курочка в футболке и с татуировкой, притащившая дружка в суд, — заявила Моника пару недель назад.

— Татуировка у тебя и так есть, — поддразнив невесту, сказал Сэнфорд, и это была правда. У Моники на плече была вытатуирована маленькая Лягушка Мира. Они с лучшей подругой сделали эти татуировки после окончания школы. В то время Лягушка Мира была воплощением того, чем были озабочены все.

Сэнфорд одернул пиджак темно-синего костюма и взял в свою ладонь маленькую руку Моники. Костюм этот он надевал последний раз на выпускной вечер по случаю окончания медицинского факультета и был очень рад тому, что костюм и сейчас оказался ему впору… ну, почти впору. Поступив в резидентуру, у Сэнфорда не хватало времени на здоровую пищу, и чаще всего он покупал сладкие пирожки в автоматах. Он ел все, потому что не знал, когда удастся поесть в следующий раз, поэтому за сладкими пирожками в дело шли песочные печенья — если они были в том же автомате. Он глотал выпечку, а желудок потом сам с ней разбирался. По иронии судьбы в буфетах и столовой больницы Челси продавалась жирная и соленая пища, которую ели и врачи, и их страдавшие стенокардией и гипертонией пациенты. То, что штаны оказались не очень тесными, можно было считать просто даром судьбы.

Широкое платье Моники цвета баклажана туго обтягивало живот. Теперь, на четвертом месяце, живот был виден в любой одежде, кроме свободного операционного костюма.

Сэнфорд, выросший в баптистской семье, был смущен добрачной беременностью невесты, несмотря на то что в здании суда было пусто. Присутствовали только Мэрилин — двоюродная сестра Моники, свидетельница, вызвавшаяся быть одновременно фотографом, и второй свидетель — друг Сэнфорда доктор Картер Лоутон.

Энн Маттсон, судья графства Уоштеноу, встала между новобрачными. Она была в черной мантии и… в кроссовках. Это бракосочетание она втиснула между спором об аренде и делом о выписке фиктивного чека.

Решение зарегистрировать брак в суде Энн-Арбора нелегко далось Монике и Сэнфорду. Оба с молоком матери впитали, что свадьба — это большое семейное торжество с обязательным венчанием — в баптистской церкви для Сэнфорда и в католическом храме для Моники. Обоим было, правда, ясно, что их семьи не одобрят ни брак, ни беременность. Пришлось искать другой выход. Можно было прервать беременность и заняться карьерой. Аборт позволил бы Монике сохранить лицо в ее ветхозаветной вьетнамской семье. Сэнфорду такой вариант не понравился. «Что будет с тобой?» — спросил он Монику. Правда, тогда они не видели иного выхода. Несмотря на то что по своему воспитанию оба были против аборта, они понимали, что беременность была ошибкой, которую надо было как-то исправить.

Был еще один выход — отдать ребенка в другую семью, но Моника не желала мучиться сорок недель только ради того, чтобы отдать дитя в чужие руки. Кроме того, она не хотела вынашивать беременность. Ей двадцать два года, она одна и много работает, причем круглыми сутками. И ей не хотелось погубить молодость, воспитывая ребенка в одиночку. Она не желала стать молодой матерью-одиночкой, которая всюду таскает за собой младенца. Таких одиноких молодых мамаш она всегда жалела.

Все изменилось после того, как она стала свидетелем смерти мальчика, Квинна Макдэниела. До сих пор она во всех подробностях помнила, как жизнь вместе с кровью вытекала из ребенка, несмотря на все усилия доктора Вильсона. Тогда Монику впервые поразила нежность и хрупкость человеческого бытия. Нет, она просто обязана родить! Она ведь тоже причастна к этой смерти, она находилась рядом и помогала Вильсону, который делал все, что мог, чтобы спасти мальчика. Но это ему не удалось, и Моника стала думать о ребенке в своем чреве как о знаке кармического равновесия. Решение созрело, когда она осознала, что Квинн Макдэниел умер. Она сохранит ребенка. К черту возраст, к черту все планы, недовольство родителей и прочих родственников. Если она родит мальчика, то назовет его Квинном. Она понимала, что любому, даже Сэнфорду, ее объяснения покажутся сентиментальными и лишенными логики, и поэтому не стала никому ничего рассказывать.