Жан Эшноз - Я ухожу

Баумгартнер с минуту сидит ошарашенный и слегка уязвленный; потом задумчиво, словно колеблется перед тем, как отъехать, включает первую скорость. Через полкилометра девица начинает тихонько храпеть, и это его безумно раздражает, так и хочется открыть дверцу и вышвырнуть ее в мокрую тьму, но он одергивает себя и не зря: теперь пассажирка спит безмолвно, обмякнув в гибком ремне безопасности, и такой поступок был бы недостоин джентльмена, коим он твердо решил стать. Подобное чувство, конечно, делает честь Баумгартнеру, но его удерживает еще и другое: этот голос он уже где-то слышал. Борясь с трудностями езды среди враждебной стихии, он никак не может разглядеть свою спутницу, которая, впрочем, спит, отвернувшись от него. Тем не менее, Баумгартнер вдруг узнает ее — это какая-то фантастика, это невозможно, и, тем не менее, это именно она. До самой Тулузы он ведет машину с величайшей осторожностью, едва дыша, старательно объезжая все колдобины и пригорки, боясь разбудить спящую. Путешествие занимает у него не меньше часа.

Прибыв в Тулузу глубокой ночью, Баумгартнер высаживает девицу у вокзала, не зажигая света и отвернувшись, пока она расстегивает ремень, вылезает из машины и дважды почти неслышно благодарит его. Баумгартнер не спешит отъезжать; он следит за ней в зеркало заднего вида; женщина, не оборачиваясь, идет к вокзальному буфету. Поскольку вокруг стоит кромешная тьма, а девица, явно сбрендившая, ни разу не взглянула ему в лицо, остается надеяться, что она его не признала. В последующие дни Баумгартнер продолжает странствовать. Он познает меланхолическую печаль дорожных ресторанов, зябкие пробуждения в холодных гостиничных номерах, тишь и запустение сельских дорог и грохот строек, горечь невозможных влечений. И это длится еще около двух недель, по истечении которых, где-то к середине сентября, Баумгартнер обнаруживает, что за ним следят.

В продолжение тех же двух недель Элен заходила, притом довольно часто, раз в два-три дня, в галерею Феррера. Она являлась сюда, как и в больницу, то утром, то днем, не задерживаясь больше, чем на час, и Феррер, как в больнице, встречал ее вежливо, но сдержанно, с отменной учтивостью и старательными улыбками, словно имел дело с нервной обидчивой родственницей.

Даже его длинный рассказ о недавних бедах не помог их сближению. Элен выслушала его более чем спокойно: ни восторгов перед северными подвигами Феррера, ни сочувствия (или хотя бы насмешки) по поводу грустного финала этой эпопеи. Она не повторила своего предложения помогать Ферреру в галерее, но явно не из-за его нынешней бедности. В общем, их отношения развивались довольно-таки туго; им постоянно приходилось искать темы для беседы, не всегда находя их и то и дело впадая в длительное молчание. Не думайте, что молчание так уж тягостно, — иногда оно бывает вполне приятным. Сопровождаемое нужным взглядом или улыбкой, оно может дать прекрасные и самые неожиданные результаты — пробудить бурные чувства, обещать зыбкие, но светлые перспективы, подарить изысканнейшие нюансы отношений, сподвигнуть на решительные действия. Увы! — это был не тот случай: данное молчание выливалось в неловкие, вязкие, натужные паузы, тяжелые, как глина, липнущая к подметкам. Словом, истинное мучение. Элен стала наведываться в галерею все реже и реже; затем ее визиты почти прекратились.

Вначале Феррер, конечно же, радовался отсутствию Элен и, конечно же, довольно скоро начал им тяготиться, чего никак не ожидал от себя; он с удивлением обнаружил, что скучает по ней, и частенько — якобы невзначай — выглядывал на улицу: ведь она не оставила ни своего адреса, ни телефона, по той простой причине, что он, дурак, не догадался попросить ее об этом. И вот уже наступает утро понедельника, а понедельник, как известно, день тяжелый: сорванные сделки, хмурая погода, мутный воздух и грязные тротуары, словом, все не ладится, и податься некуда, и на душе гнусно, как в воскресенье, у которого есть хотя бы то оправдание, что это выходной. Разрозненные стайки пешеходов, торопившихся к единственному дежурному универсаму, перебегали улицу в самых неподходящих местах, и настроение у Феррера было такое же мерзопакостное, как тошнючий цвет вывески универсама или подъемных кранов на соседней стройке. Поэтому он весьма круто обошелся со Спонтини, который явился в одиннадцать утра, дабы возобновить торговлю по поводу процентов.

Едва тот успел заговорить, как Феррер прервал его: «Послушай, раз так, я буду откровенен. Ты совершенно обленился и топчешься на месте, вот так-то. Между нами говоря, все, что ты делаешь в последнее время, мне совершенно не интересно». — «Что это значит?» — обеспокоился Спонтини. «Это значит, что ты существуешь отнюдь не потому, что тебе удалось загнать свои творения двум центрам искусств и трем любителям, — отвечал Феррер. — Это значит, что для меня ты — ноль без палочки. Вот когда у тебя появятся регулярные покупатели за границей, можно будет говорить о том, что карьера твоя состоялась. И еще это значит, что если ты не доволен, то можешь закрыть дверь с той стороны».