Juan Bas - Трактат о похмелье (пер. Т.Машкова)

Особую ценность произведению придает то, что Торрас, каталанский предприниматель-текстильщик, является или являлся, – полагаю, что его изгнали после публикации книжки, – членом «Опус Деи». То есть, принадлежит к числу тех, кто дал обет безбрачия, живет коммуной в соответствии с уставом могущественной религиозно-политической секты и не должен практиковать никакой другой сексуальной активности, кроме мистических бдений и упражнений по укреплению воли.

Торрас утверждает, что он настолько неукоснительно следует своим принципам, что на его фабрике не производят ни женского, ни мужского нижнего белья, и он не выносит, чтобы женщина в его присутствии ела банан без ножа и вилки.

Однако ханжа-бизнесмен немножко алкоголик, и огненная вода губит его. Надравшись виски, он всегда просыпается, по его же собственному выражению, «с гадкими, откровенно похотливыми мыслями» – и природа берет свое.

Этот не вызывающий у меня ни малейшего сочувствия тип – фашист до мозга костей – постоянно борется со своей сексуальностью, но так и не сумел сломить ее. Единственное, что ни разу не пришло ему в голову – это бросить пить, впрочем, только эта его человеческая слабость вызывает во мне некоторую симпатию.

Процитирую пару особенно сочных, прямо-таки сногсшибательных страниц, благо есть из чего выбирать. Одиозный Торрас пишет:

«Опечаленный, я с трудом открыл глаза. Я опять, опять сделал это. Накануне я выпил слишком много виски. Я подчинился здоровому желанию порассуждать о несказанной радости, которую дает нам и всему христианскому миру торжественное восхождение на алтарь основателя нашего, блаженного Хосе Марии Эскрива-де-Балагер, а где одна стопочка, там и вторая…

Но отнюдь не стучавшая в висках головная боль была самым страшным наказанием. Куда ужаснее было то, что я ощущал между ног: окаменевший чертов палец, тиранический напор алчущего члена. Я знал, это не было желанием помочиться. История повторяется – всякий раз, если я перепил накануне, на меня обрушивается одно и то же проклятие.

Я принял холодный душ – все напрасно. Я не мог вытравить из памяти увиденную на улице, под навесом автобусной остановки картинку, рекламирующую женское белье.

На двух фотографиях в полный рост, спереди и сзади, демонстрировались женские трусики: нечто крошечное, черное и прозрачное, едва различимое в расщелине аппетитных алебастровых ягодиц. Бедра модели напоминали очертаниями античную амфору; а в пупок было вдето колечко, наведшее меня на мысль о неотвратимом суровом наказании за вечный грех, сокрытый в соблазнительной форме. А еще эта черная ленточка, проскользнувшая вглубь, между… Рекламировали только трусики, но взору зрителя открывалась… открывались две…

Две изумительной формы груди с выдававшимися, нежнейшими… Там же, в ванной, стоя под струей ледяной воды, я совершил очередной грех правой рукой, а левой тем временем массировал промежность. И при этом я представлял, что все это делает она, своими ручками, своими губками… Ах, боже мой, какие губки!

Чтобы не завыть, я закусил губу, да так сильно, что выступила кровь.

На работу я не пошел.

К удивлению и ропоту моих братьев во Христе, я не стал причащаться, и после службы остался в своей комнате, предварительно испросив у отца Наталио, нашего духовного наставника, как можно скорее допустить меня до таинства исповеди.

В надежде очистить свою душу от только что совершенного смертного греха, я надел вериги с острыми шипами, по одной на каждую ногу, туго стянул их и погрузился в чтение закаляющего дух „Пути“ – нашего поводыря и опоры в этой юдоли слез, где грехи, будто голодные волки, подстерегают человека на каждой тропинке, простите за чрезмерную метафоричность.

Сняв вериги и подтерев обильно залитый кровью пол, я направился в келью отца Наталио. Пока я ковылял по коридору, раскорячившись, как мой любимый герой ковбой Джон Уэйн, по причине ран, нанесенных шипами, я размышлял о том, сколь благотворно такое самоистязание и какое умиротворяющее воздействие оно оказывает на грешную плоть. Никакого снисхождения похоти! – таков мой девиз.

Подобно двум добрым друзьям, мы сели рядом на кровать, и я, не скрывая ни малейшей детали, поведал отцу Наталио о порочном эпизоде в душе и об обуревавших меня фантазиях, явившихся его причиной. Он покраснел и дышал с заметным трудом. Слушать меня было для него истинным мучением.

В качестве покаяния он велел мне прочитать от начала до конца две молитвы, но прежде, чем даровать отпущение грехов, предложил пощупать меня там, да-да, именно там, а я мог щупать его, и мы могли бы, если мне так больше нравится, щупать друг друга и одновременно в унисон молиться Иисусу в едином порыве и набожном исступлении. Он сказал мне, что это было бы своего рода освободительным катарсисом: победой над грехом его же оружием, вакциной против зла, которую следует прививать понемногу, обезвреживанием яда малыми дозами того же яда.