Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)

Мы снова ненадолго прервали прогулку. Погода стояла ясная, но довольно студеная. Мы с Томасом завернули в один кабачок, чтобы согреться, выпив по чашке бульона и пропустив по стаканчику. В кабачке работало радио, и мы смогли послушать двенадцатичасовые новости. В ежедневной медицинской сводке сообщалось, что состояние каудильо, хотя и тяжелое, но по-прежнему стабильное. Что им стоило сказать прямо: диктатор при смерти, и искра жизни в нем теплится только благодаря аппаратам.

Мы с Томасом украдкой чокнулись: без слов было понятно, за что.

Компаса ни у кого не оказалось. Каждый божий день они гребли по много часов, на восток, к берегам Европы, ориентируясь по солнцу и уповая на то, что в этом направлении пролегали основные морские пути. Не имело значения, кто их подберет, немцы или союзнический корабль; главное, чтобы их хоть кто-нибудь нашел. После катастрофы прошло три дня, и все шестеро распростились с надеждой на помощь собственного военного конвоя.

Несмотря на суровое нормирование съестных припасов, проблема пополнения продовольствия в скором времени грозила превратиться в самую насущную. Они попробовали рыбачить, приспособив для этой цели весло и кусок железа, согнув его на манер крючка, но опыт успеха не имел, и от бесплодной затеи довольно быстро отказались: по логике вещей, на улов рассчитывать не приходилось – пока рядом резвились акулы, другая рыба держалась от них подальше.

Помимо прочего, попытка порыбачить закончилась ужасной кровавой сценой, за которой последовало некое необъяснимое явление, пробудившее в глубине души неприятное, тревожное чувство. Одна из акул заглотила самодельный крючок. На худой конец годилось и это, если уж ничего лучше им поймать не удавалось. Урибе с помощью Кловица и Либейнона стал тянуть за конец стального троса, закрепленного на весле. Едва голова акулы показалась на поверхности, Бутс всадил в нее две пули из автоматического пистолета. Бездыханную тушу следовало срочно втащить в лодку, однако чудовище в длину достигало по меньшей мере двух метров и Бог весть сколько весило. Но не успели они и глазом моргнуть, как пять оставшихся хищниц с жадностью впились зубами в убитую акулу. Вода окрасилась красным, яростные рывки грозили опрокинуть суденышко, если несчастные жертвы кораблекрушения не бросят свою добычу, вернее то, что от нее еще оставалось. Им пришлось обрубить трос, растерзанные останки скрылись в круговороте кровавой пены…

На другой день к ужасу бедолаг, затерянных в океане, новая акула – всего одна – присоединилась к поредевшему эскорту: их снова стало шесть.

На четвертый день прошел ливень, и таким образом решилась по крайней мере проблема питьевой воды. В кусок брезента удалось собрать достаточно жидкости, чтобы восполнить уменьшившийся запас воды во фляге, небольшое количество набрали в каску рядового Либейнона, которая в момент катастрофы была у него на голове.

В вынужденном безделье часы тянулись один за другим нестерпимо медленно. Кроме того, компания на шлюпке подобралась далеко не самая удачная. Старший сержант был груб и несносен, отсутствие курева – ни у кого в кармане не нашлось ни пачки – лишь усугубило неприятные черты его характера, вспыльчивого от природы.

При общей враждебности ко всем, особую неприязнь он питал к Томасу: статус иностранца вызывал подозрение – об Испании и ее географическом положение сержант имел весьма смутное представление; кроме того, Урибе не нравился морскому пехотинцу сам по себе. Но волей неволей приходилось держаться с испанцем в рамках приличий. Зато с Марионом Прайсом, чернокожим помощником кока, сержант отводил душу, давая волю своему расовому деспотизму. Бутс донимал его идиотскими приказами и старался унизить, без конца осыпая оскорблениями, какие только был способен изобрести его примитивный мозг. Такое поведение обострило противостояние старшего сержанта и Урибе, между ними нередко вспыхивали ссоры по разному поводу, дело едва не доходило до драки.

Новобранец морской пехоты Джек Либейнон, темный и неотесанный деревенский парень, находился на низшей ступени интеллектуального развития. Его ума хватало лишь на то, чтобы охотно идти на поводу у Бутса и хихикать над его сомнительными остротами.

Уже упоминавшийся Марион Прайс не отличался многословием, был типом на редкость блеклым, лишенным индивидуальности. Он сносил возмутительное отношение Бутса с покорностью, унаследованной от многих поколений чернокожих рабов.