Герман Кох - Размышляя о Брюсе Кеннеди

Мириам заметила, что скопившаяся за весь вечер усталость окутывала ноги и тянула ее вниз. Ей не хватало воздуха, словно ее засунули в мешок, привязали груз и она медленно идет ко дну.

Там, внизу, хотя бы царила тишина.

— Ты слушаешь?

Похоже, она начала клевать носом, потому что голова резко дернулась вверх.

— Да ты совсем меня не слушаешь. — Язык Бена заметно заплетался, голова раскачивалась то в одну, то в другую сторону. — Спишь тут.

Она попыталась изобразить что-то вроде смешка, но получился скорее всхлип.

— Я устала. Поздно уже.

— Ну что я сказал? Что сказал?

— Бен…

— Ты же слышала? Сказала, что слышала. Тогда давай повтори.

— Я не говорила, что слышала. Я сказала, что устала.

— Ну, давай. О чем я говорил?

Мириам почувствовала резь в глазах. Заметила, что ее бокал пуст. Она протянула руку, взяла со стола первый попавшийся бокал с остатками красного вина и разом выпила.

— Ты говорил о моем брате. — Ей стоило большого напряжения не допустить дрожи в голосе. — Потом ты сказал, что он в подметки не годится твоим друзьям. И что деньги зарабатывает, чтобы семью содержать, и поэтому он раздолбай.

Она вздрогнула. И испугалась, так как вовсе не собиралась произносить то, что произнесла.

Голова Бена больше не раскачивалась. Его веки упали, почти прикрыв глаза, левый уголок рта съехал вниз, под кожей рядом с кадыком подрагивал то ли нерв, то ли сосудик.

— Никому не нужный раздолбай! Именно так! Никому не нужный раздолбай! А почему я так сказал? Почему сказал, что он никому не нужный раздолбай, мать его?

Мириам не отрывала от него глаз.

— Да потому, что он и есть раздолбай! — Он размахнулся и смел со стола рюмки, бокалы, блюдечки с орешками и оливками. — Раздолбай, мать его! А почему я должен говорить по-другому? Почему я должен называть его никому не нужным раздолбаем, если он не раздолбай? Ну почему? Скажи мне.

— Ранее прослушанное сообщение. — Она глубоко вздохнула. Не иначе как вчерашнее. Жалостная мамашина хрень или еще раньше услышанная святая невинность Бена, она не могла припомнить, кто из них был первым.

Мириам притормозила перед поворотом и хотела уже выключить телефон, как вдруг услышала родной голос:

— Мама…

Она прижала мобильник подбородком к плечу, с пятой перешла на четвертую, потом на третью скорость.

— Мама, — сказал Алекс. — Мы сейчас ели гамбургеры… и еще нам разрешили посмотреть видео. Мы очень скучаем по тебе, мамочка. Мы пойдем на «Корпорацию монстров». Пока…

«СЕАТ» пересек осевую и оказался на встречной полосе, и Мириам резко вывернула руль. Чуть слишком стремительно, машина соскочила с асфальта и чиркнула колесами по обочине. Она услышала, как по днищу забарабанили гравий и мелкие камешки, и сделала еще один маневр, чтобы окончательно не съехать с дороги.

Когда же она раньше слышала эту запись? Вчера вечером? После разговора с Беном? Да, но она тут же заснула? Она не могла припомнить, как раздевалась, но отчетливо видела себя ночью на балконе завернутой в простыню.

— Дорогая мама. — Теперь это была Сара. — Приезжай и пожелай нам спокойной ночи, приедешь? Поцелуешь нас?

Она подождала в надежде услышать что-нибудь еще. Но в трубке царила тишина.

— Это сообщение записано 12 мая в девятнадцать часов семь минут, — прозвучал голос дамы службы сервиса голосовой почты.

Услышав громкий автомобильный гудок, Мириам почти сразу же увидела в зеркале заднего вида мигающие фары грузовика. Нога автоматически вжала педаль газа в пол, но машина не отреагировала. Из-под капота донесся рев, похожий на возмущенное рычание зверя, разбуженного в неурочное время. Спидометр показывал тридцать километров в час.

Она мгновенно снова переключилась на вторую, при этом телефон выскользнул из-под подбородка и юркнул в пространство между сиденьем и дверцей, а грузовик уже обозначил поворотником обгон и, непрерывно сигналя, обошел ее. В лобовое стекло полетели грязь и мелкие камешки.

Ей понадобилось время, чтобы найти кнопку стеклоочистителя. Пока дворники и жидкостный компрессор превращали грязь на стекле в водянистую желтоватую кашицу, она пальцами и тыльной стороной руки усиленно терла глаза.

— Боже ты мой.

«Депрессия»… когда это слово прозвучало впервые, ей показалось, что мир вдруг раскрылся. Оно упало нечаянно, как выскальзывает из рук бокал или сервизный молочник и (о, чудо! слава богу!) не разбивается. Лежит на полу в ожидании, что его поднимут.