Александр Казанцев - Школа любви

Однако, боги свидетели, не раз я тревожил тень родителя своего не только благодарностью, но и упреком. Чересчур добрым ты был, отец, столь мягким, что, изощряя мудростями разум мой, возвышая душу сына примерами из седой истории, слишком долго не препятствовал тому, что моими любимыми забавами стали кутежи и погони за гетерами.

Крутая волна судьбы сперва вознесла меня к высотам разума и духа, низвергла потом надолго в пучину разврата.

Но, как в дорогих кратерах смешивают вино с водой, чтобы добиться особенно тонкого вкуса, так и я попытался хоть какое-то благо извлечь из смешения глубокомыслия и безумств, чистоты и порока.

Так вот и родилась моя поэзия.

Свои первые элегии писал я в старом саду на берегу Тибра, усевшись под статуей Приапа, гордо выставляющего средь бела дня свой величественный фаллос. Тень этого плодовитого и ненасытного члена иногда падала на мои вощеные дощечки…

Развязавший к тому времени нагрудные повязки уже не одному десятку женщин, усвоивший многочисленные и разнообразные приемы схваток на ложе страсти и даже успевший наградить рогами одного из достойнейших мужей, я воспевал в своих элегиях неведомую мне Коринну, пел в звучных стихах о непознанной мною любви!..

Эй, гривастый кормчий, брось бесполезное уже рулевое весло. Видишь, гребцы вытащили весла на палубу, чтобы сохранить их. Видишь, сидят они, уткнув обветренные лица в колени. Могучие спины их, не уступающие спинам лучших римских борцов, согнуты ужасом и обреченностью. Бешеный ветер хлещет по мачте мокрой рваниной — бесполезными, жалкими ошметками паруса. Буря несет нас, буря! Грозный Нептун разверзает море провалами, горбит горами.

Какие уж тут рули?!

Буря дара моего забросила меня одним махом на вершину Парнаса. Стихи мои завоевали Рим, чего, помнится, не смогли сделать в стародавние времена вражеские лазутчики. В той древней истории, на которую я намекаю, римскую стражу разбудили, по преданиям, гуси. Вовсю шипели да гагакали иные гусаки и на мои стихи — и такие, с виду белоснежные, однако любящие мутную водицу, «гуси» находились, — но Рим внимал не им, а моим «Любовным элегиям». Они ввели меня сразу в круг лучших поэтов современности. Сам великий Проперций, не много поживший, но много успевший, стал моим задушевным другом, а славный оратор Мессала, личный советник самого Августа, стал моим покровителем и гордился, что связан я узами приятельства с его сыном Коттой…

Даже теперь — теперь! — приятно вспомнить об этом!.. Но куда более радовало и забавляло меня то, что десятки римлянок, прекрасных и не очень, всерьез выдавали себя за воспетую мной Коринну — будто им посвящены мои элегии. Самое занятное, что кое-кого из них я и не встречал никогда!..

Рим увивал плющом мои еще молодые волосы, Рим катил волну молвы по моим следам, Рим наполнял мои кубки самыми пьяными и душистыми винами, бросал на мое ложе самых страстных и прекрасных дочерей своих. Знатнейшие матроны писали мне слезные письма-исповеди, просили совета в разрешении любовных неурядиц, будто был я в Риме наместником самого Купидона. Кто бы поверил мне, что любви я тогда вовсе не знал!.. Подобно тому, как ребенок, оставшийся один в темноте, вдруг начинает видеть явственно родившиеся в его сознании страхи, так и я, клянясь в стихах именем любви, отчаянно верил, что и впрямь увидел, познал уже ее светлые выси и темные глуби.

Помнится, просыпался я не раз среди ночи, будто толкнул кто, и, слушая шорох ветра в плюще, увившем окно, вспоминал любовные услады с подругой: как сперва лакомились мы с ней маслинами в сусле и меду, запивая их разбавленным вином, как потом, смеясь, обмазывала она душистым медом розовые свои соски, позволяя мне снимать с них этот сладчайший мед пересохшими от жара губами, как мягким толчком рук опрокидывала она меня на умащенное благовониями ложе, как, амазонке подобна, стремительно оседлывала меня со счастливым стоном, оскаливая при этом мелкие белые зубки в таинственной, радостной и мучительной улыбке, как, издав вдруг гортанный крик, начинала бешено гарцевать…

Распален воспоминаниями такими, я, забыв про сон, готов был бежать в ночь, грохоча во мраке деревянными подошвами домашних своих сандалий по мостовым дремлющего Рима, бежать к ней, умопомрачительной подруге своей, лишь бы все повторилось вновь!.. И я называл это любовью, не зная толком смысла, стоящего за словом этим, ничуть не смущен тем, что представлялось мне в ночи лицо то одной подруги, то другой: то последней, а то и вовсе давней — из юности моей…