Александр Казанцев - Школа любви

А через год печаль деда стала другой — столь же глубокой, быть может, но по другой причине: никак не мог он дождаться внука от Сары, умирало семя Аврама в ее чреве, не дав завязи.

Бесплодие Сары так встревожило его, что часто он заговаривал об этом со мной, не бросая ни малейшей тени при этом на сноху: прекрасная земля не может быть бесплодной, чистая вода не будет безжизненной, потому не вина Сары, что в горячем чреве ее не зарождается новая жизнь, это Аврам, значит, иссушил семя свое высокоумием, мудростью излишней, это его вина…

Я слушал про «горячее чрево» Сары, и меня бросало из жара в холод. И кулаки я сжимал до боли, как когда-то, уличенный дедом в рукоблудии.

Мысли мои рисовали Сару обнаженной, в объятиях Аврама, уши мои закладывал их сдвоенный, слышимый явственно страстный стон…

Ослепленный красотой Сары, других женщин я уже почти не различал. Для ублажения плоти своей встречался то с одной, то с другой — с десятками, даже с дурнушками. А какая разница? Ведь, закрывая глаза, я видел, что обладаю Сарой.

Дурнушки плакали от благодарности. Все наложницы мои были счастливы. Но не я, открывающий глаза…

Я мог бы, конечно, как в былые годы, воровски полюбоваться наготой Сары, затаясь в зарослях тростника на берегу Евфрата. Даже крался однажды за нею, когда шла она купаться. Но на полпути остановился, упал в сухую траву, глянул в небо.

Смотреть на наготу Сары — все равно что смотреть на солнце: через мгновение уже ничего не видишь…

Поначалу Сара меня почти не замечала. Но однажды услыхала мое пение… Не могу сказать, что это произошло случайно: я хотел, чтобы она меня услыхала, потому и запел, упав под платан во дворе деда, после того, как помог Фарре и работникам его закатить огромный камень — новую заготовку для нового бога.

Запел, хорошо зная, что Сара в доме — принесла Фарре в подарок большое блюдо персиков и инжира. Свой-то сад дед мой так и не завел, отдав душу и руки камню…

Я пел, но слышал не себя, а легкие приближающиеся шаги Сары. Сердце мое пело громче уст.

Сара присела подле меня на край плетеной подстилки. Так слушать песню, как она, не умел никто: не только ушами, но и глазами, и, казалось, всей нежно-розовой кожей, и, конечно, душой…

Вставший в горле ком не дал мне довести песню до конца. Поперхнувшись, я отвернул заполыхавшее лицо от Сары. Она тронула меня за локоть.

— У тебя дивный голос, Лот. И песня твоя глубока и широка, будто наш Евфрат. Но почему так печальна она?

Я не ответил. Слова не мог произнести.

— Не дичись меня, Лот, ведь теперь мы родня, — сказала она, и звучание этих слов показалось мне краше всех моих песен, какие были и какие будут.

— Я знаю, отчего печаль твоя, — говорила мне Сара. — Ты любишь очень многих — значит, не любишь никого, значит, еще не умеешь любить по-настоящему. Так, Лот? Так?..

Я молчал, чувствуя, как холодеют мои щеки.

— Вон как ты теперь бледен… — вздохнула она. — Не горюй, Лот, ты еще полюбишь, одну-единственную полюбишь, по-настоящему… — ласково провела она ладонью по моей не так давно закурчавившейся бородке.

И тогда я заплакал. Навзрыд. Как в детстве.

Я схватил ее руку и стал осыпать поцелуями узкую, горячую, нежную ладонь. Если бы поцелуи мои были ягодами, пусть самыми мелкими, то в считанные мгновения переполнили бы они горсть.

Сара от неожиданности ойкнула, потом стала утешать меня, плачущего верзилу, даже поцеловала в лоб. И тогда я вскочил, сжал ее щеки похолодевшими ладонями и на миг — на миг всего! — коснулся полураскрытых губ ее губами своими.

За одно это беглое прикосновение я и сейчас, не задумываясь, отдал бы всю свою путаную и шальную жизнь. Да кому она нужна, мутная жизнь Лота?..

Сара убегала от меня, оборачиваясь без улыбки, так же, как убегали когда-то сестры.

— Почему убежала Сара? — спросил дед, выйдя во двор.

Я молча пожал плечами.

Фарра цепко зыркнул из-под лохматых бровей.

— Гляди, — процедил он, — обидишь Сару — убью!

Он бы, и верно, смог убить меня тяжелыми ручищами каменотеса и ваятеля.

Я пошел со двора, волоча ноги.

Неправда, Сара, что Лот не умеет любить!..

Аврам, давно уже пристрастившийся меня поучать, проявил особое рвение к спасению племянника от распутной и бестолковой жизни. В словах его было немало доброго разума, но они раздражали меня, как докучливые мухи.

— Песни твои глубоки и чисты, стало быть, чиста еще и душа твоя, — говорил мне дядя. — Но сейчас ты, как колодец с незакрепленными стенками: пока еще чиста водица, да вот-вот стенки начнут оползать, обрушиваться — муть будет, а потом грязь. Одумайся, Лот!..