Александр Торопцев - Охрана

Сразу после бабьего лета положение во вверенном ему коллективе стабилизировалось и улучшилось материально. В сменах теперь работали люди надежные, не занозистые, молчаливые, уважающие начальство, то есть Бакулина Федора Ивановича. Им повысили зарплату, и это, в свою очередь, положительно повлияло на микроклимат в коллективе, хотя, конечно же, люди есть люди, а много денег не бывает никогда: к ним, к деньгам, очень быстро привыкаешь.

В первой смене работали Петр Польский, Борис Ивашкин и Димка. Во второй – Прошин, инженер из какого-то НИИ Виталий Филимонов, человек, навязанный Бакулину руководством ЧОПа, и Михаил Шипилов, бывший майор-связист, влюбленный в технику и в свой огород. Третью смену он доверил Николаю Касьминову, с которым служил грузин Дазмир, благородный скромняга, уже седеющий и лысеющий подполковник-десантник, и Валентину Ножкину, человеку из органов, который пришел в охрану, чтобы уйти: важные люди искали ему хорошее место. Бакулина это сообщение порадовало. Он все еще надеялся, что начальник ЧОПа разрешит ему подрабатывать в смене. Ну не сейчас, так через месяц-другой-третий. Не человек он, что ли, не понимает, что деньги Бакулину очень нужны. Денег-то много не бывает. Нужно помочь сыну улучшить жилищные условия, нужно сделать пристройку к дачному срубу, обновить машину, купить кое-какую технику бытовую. Пока есть возможность, надо работать. Работой его не напугаешь. Он и после запрета по две-три, а то и по три-четыре смены прихватывал: кто-то в отпуске, кому-то срочно понадобился день – всегда пожалуйста, Бакулин всегда готов. Так что пусть Валентин Ножкин уходит. Прикроем, пока нового человека будем искать. Между прочим, три-четыре смены – это новая люстра, как не крути. Еще летом они с женой присмотрели люстру для большой комнаты.

Петр Польский за эти месяцы девяносто девятого года еще больше смен прихватил. Весь приработок старшему сыну отдал вместе с отпускными. Очень сыну деньги нужны. Одно слово – последний курс военного училища, скоро распределение. Думать надо.

Касьминов, почти выздоровевший к бабьему лету, абсолютно точно понял, что все его подозрения по поводу аварии были всего лишь плодом нездоровой фантазии.

Сергей Прошин до бабьего лета 1999 года вел почти стоическую жизнь, почти отшельническую. Работа плюс еще одна работа, дом, кровать, сон. Контора – десять смен, банк – десять смен и десять неполных суток в квартире, в которой жила-доживала свой век старуха-соседка, крепилась тоже уже совсем не молодая теща, радовалась жизни гордая дочь.

Людмила Прошина, ну вылитая мать в молодости, закончила финансовую академию и устроилась в престижную фирму с окладом, который в полтора раз превышал все поступления отца, учитывая кое-какие его льготы. «Льготники несчастные! – говорила она отцу. – Всю жизнь только и мечтали о том, как бы и где бы очередную льготочку получить. Вот и домечтались!» Он ей пытался возражать, говорил о долге, о родине, но робкими были его слова. Да и теща почти всегда не вовремя входила в его комнату, усмехалась этак по-породистому и говорила внучке: «Людочка, ты не можешь ко мне зайти!» И Прошин оставался один в кресле-кровати рядом со старым столиком, на котором лежал какой-нибудь детектив и стояла фотография жены, небольшая, девять на двенадцать в рамочке. На тещу он не обижался. Она сделала для его дочери очень много. И финансовая академия, и, главное, хорошая работа – это все она. «Фу, какой у тебя дурной вкус! Обывательщина. Радость разнорабочего со стройки в пятидесятые годы, – сказала она, увидев после смерти дочери ее фотографию на своем столике. – Я закажу тебе хорошую рамочку». – «Не надо, мне эта нравится» – упрямо буркнул Прошин, и теща, зная его непокорный нрав, лишь обиженно скривила губы. Четыре года стоит фотография в рамочке на столике. Четыре с небольшим года Сергей спит один на большой двуспальной кровати. Не привык спать один, не привык. Человек привыкает не ко всему. Если бы наоборот – привык бы, за минуту привык бы. Только бы вернулась жизнь наоборот, и жена бы его любимая пришла бы к нему и легла бы с ним в их огромную кровать. «Смешная у нас кровать! – сказала она однажды. – Скрипит так громко, хоть новую покупай!» – «Чего ты боишься, здесь же стены сталинские. Телевизора совсем не слышно, а она его включает чуть ли не на всю громкость». – «Я и сама знаю. Но все равно… Сама-то я этот скрип слышу!»

Давно это было. Еще болезнь спала крепким сном в груди жены. Они только-только купили кровать эту роскошную. Эх, если бы жизнь дала задний ход или случилось бы иное чудо, привык бы он, вмиг бы вспомнил и призывный ток ее тела, и запах ее волос, и силу пальцев ее нежных рук, и блеск ее глаз. Вспомнил бы, тут и привыкать нечего.