Евгений Сатановский - Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика

Лондон был еще одним городом, куда случайное стечение обстоятельств привело его в 90-м. На две недели, на семинар по еврейской истории Боба Спайро, профессора местного университета. Город характеризовала совершенно отличная от Франции и Америки, где он к тому времени успел побывать, бытовая культура. Еда. Инфраструктура. И особенно улицы, буквально заваленные плодами жизнедеятельности лучших друзей человека.

Лондонцы очень любили собак. Кормили их и с ними гуляли. Но не любили, по крайней мере в те годы, за ними убирать. Ходить по городу нужно было, внимательно глядя себе под ноги. Как по минному полю. Иначе приходилось срочно искать, обо что вытереть обувь. Судя по состоянию напольного покрытия в Национальной галерее и других музеях, многие посещали их исключительно для того, чтобы незаметно почистить о ворс напольного покрытия ботинки.

Хотя и Темза, и Британский музей, и черные как смоль – еще до очистки – стены парламента и Вестминстерского аббатства, сегодня вернувшие себе чудесную золотисто-кремовую окраску, были хороши. Как и статуи в Сити. Включая мрачного как бульдог коренастого Черчилля. Нельсона на Трафальгарской площади. И были хороши парки. Со стаями уток и гусей всех видов и размеров и такими же стаями студентов и школьников всех возрастов и видов.

Лондон был тогда столицей европейских панков. Всех цветов радуги. Всех возрастов. Их было особенно много в центре, на улицах, названия которых были известны всем, кто хоть раз играл в «Монополию». Или читал английскую литературу, занимавшую не последнюю роль в жизни мамы автора. С ее инязом 40-х годов, после которого она влюбилась во все английское безответной любовью. Как и многое множество людей в стране, работавших переводчиками. Корректорами. Литературоведами. Без единого шанса увидеть Англию или Америку.

Было несправедливо, что она там так и не побывала. Мир открыл двери слишком поздно. Отец умер. А самой ездить по свету ей было неинтересно. Хотя послушать, как там все на самом деле, она любила. И, к счастью, любит до сих пор. Ну, Гайд-парк и Зоопарк, во всяком случае, себя оправдали. Двухэтажные омнибусы тоже. Традиционные красные телефонные будки были внутри захламлены до крайности. В том числе рекламой девиц по вызову. Но снаружи смотрелись хорошо. Только английские пончики подкачали. Приторные. Рыхлые. С неправильным, по московским понятиям, тестом. И невкусным повидлом. Хотя… Может, это они в Москве были неправильные? Но почему тогда они там были вкусными?

Еще один любимый автором европейский город, куда его впервые занесло по еврейским делам, – Барселона. Солнечная, яркая, с необыкновенными домами Гауди и Рамблой да Каталонас. Город, где проходило очередное заседание Европейского совета еврейских общин. Главной фигурой в котором к тому времени стал Майкл Мэй. Бывший офицер израильского ЦАХАЛа, артиллерист, прошедший Шестидневную войну. Будущий гешефтсфюрер (!) берлинской еврейской гемайнды. Умереть и не встать, но его должность называлась именно так. Поздний ребенок в семье кайзеровского офицера. Еврея, разведчика и героя Первой мировой войны. А также почетного гражданина какого-то крошечного города в Германии.

Отец Майкла уехал в Палестину, когда нацисты ариизировали его магазин тканей. Женился. Опять открыл собственное дело. И… после войны вернулся в Германию, когда его магазин опять национализировали – уже левые, в Израиле. Опломбировав через каждый метр все его рулоны тканей, чтобы, не дай Б-г, он не отрезал себе от народного, хотя и бывшего своего, добра. Сказав им на прощание, что именно от таких парней он в свое время из рейха и уехал, и не очень хочет повторения той же истории, старый Мэй вернулся на родину, которая тогда как раз проходила денацификацию.

Горожане с восторгом приветствовали возвращение почетного гражданина. Тем более что лично ему никто из них ничего сделать не успел. И бояться старика им было нечего. Но белобрысо-курчавый, со светлыми глазами, здоровым румянцем на молочно-белых щеках, крепкий, как дубовый пень, Майкл навсегда по натуре своей остался израильтянином. Хотя и с европейской культурой. Общаться с ним было безумно просто – как со своим. Никаких хитростей. Никаких задних мыслей. Интриг. На чем он в бюрократическом еврейском мире вечно и горел как свеча.

Во Всемирном еврейском конгрессе, где он руководил аналитическим институтом, его подсидел Серж Цвайгенбойм. Которому до зарезу нужно было оседлать аппарат Европейского еврейского конгресса. Что он с успехом и сделал. Если бы в Европе был свой комсомол, этот сладко-хитрый студенческий лидер из Страсбурга в его ряды вписался бы великолепно. Вот он как раз был сплошной интригой. Которую дополняло абсолютное презрение к своим сотрудникам и патологическое женолюбие.