Элис Манро: Мальчики и девочки

Так или иначе, я не ждала, что папа обратит хоть какое-то внимание на ее слова. Как можно даже представить, что Лаярд будет делать то, что делаю я: неужели он не забудет про замок, будет чистить поилки, прикрепив листок от дерева к палке, будет возить цистерну с водой и не даже перевернет ее? Все это свидетельствовало о том, что моя мама практически не знала, как на самом деле обстоят дела.

Я забыла рассказать, чем кормили лисиц. Испачканный кровью фартук отца напомнил мне об этом. Их кормили кониной. В те времена многие фермеры все еще держали лошадей. И когда лошадь становилась слишком старой для работы, или ломала ногу, или, упав, уже не могла подняться, как иногда случалось, хозяин звал моего отца, и тогда он и Генри приезжали на ферму в грузовике. Обычно там же они убивали и разделывали лошадь, выплачивая фермеру от пяти до двенадцати долларов. Если же на тот период времени мяса имелось в избытке, то они привозили лошадь живой и держали ее несколько дней или недель на нашей конюшне, пока лисицам не понадобится еда. После войны фермеры все чаще покупали тракторы и постепенно избавлялись от лошадей, так что иногда нам доставался хороший здоровый конь, оставшийся не у дел. Если такое случалось зимой, то мы держали коня до весны, потому что у нас было много сена, и если зима выдавалась снежной — и снегоочиститель не всегда помогал на наших дорогах — то очень удобно было ездить в город на конных санях.

Зимой мне исполнилось одиннадцать, и в конюшне у нас жили две лошади. Мы не знали, как их звали прежде, поэтому дали им имена Мак и Флора. Мак — черный, как смоль, равнодушный тяжеловоз. Флора — гнедая тягловая кобылка. Их обоих мы впрягали в сани. Управлять медлительным Маком было легко. На Флору же нападали приступы какой-то бешеной тревоги, и она бросалась на машины и даже на других лошадей. Но нам нравилась ее прыть и высокий шаг, ее изысканный и страстный облик. По субботам мы приходили на конюшню, и как только открывали дверь, Флора в уютной, пахнущей навозом темноте, вскидывала голову, выкатывала глаза, отчаянно скулила и изо всех сил тянула шею. Заходить в ее стойло было не безопасно, она могла лягнуть.

Той зимой все чаще стали случаться разговоры о том, о чем мама рассуждала тогда с отцом. Больше я не чувствовала себя в безопасности. Казалось, что в умах окружавших меня людей, прочно засела одна-единственная незыблемая мысль. Слово «девочка», прежде казавшееся мне таким же легким и невинным, как слово «дитя», теперь таковым не представлялось. Девочка не была, как я прежде полагала, просто тем, кем была я. Девочка — это то, кем я должна была стать. На этой формулировке настаивали с укором и разочарованием. Для меня же она звучала словно насмешка. Однажды мы с Лаярдом дрались, и я впервые в жизни колотила его, не жалея сил. Но несмотря на это, он умудрился схватить меня за руку и ущипнуть так, что я взвизгнула от боли. Увидев это, Генри засмеялся и сказал:

— Лаярд тебе скоро покажет!

Лаярд рос. Но и я росла тоже.

Потом к нам на несколько недель приехала бабушка, и я услышала кое-что другое:

— Девочки не должны так хлопать дверью.

— Девочкам следует держать коленки вместе, когда они сидят.

И еще хуже, когда я о чем-нибудь спрашивала.

— Девочек это не касается.

Я не перестала хлопать дверью, и сидела в самых неудобных позах, думая, что таким образом я сохраняю свою свободу.

Когда пришла весна, лошадей выпустили во двор. Мак стоял у сарая, пытаясь почесать об него шею и круп. А Флора трусила туда-сюда, становилась на дыбы у забора, стуча копытами по перекладинам. Снежные сугробы быстро исчезали, обнажая твердые серые и бурые участки земли, знакомые неровности почвы, простые и неприкрашенные после фантастического зимнего пейзажа. Вокруг витало ни с чем не сравнимое ощущение какого-то открытия, освобождения. Теперь поверх башмаков мы носили калоши, и ногам было непривычно легко. Однажды в субботу мы пришли на конюшню и обнаружили, что все двери распахнуты, а сквозь них внутрь вливаются непривычный солнечный свет и свежий воздух. Там был Генри, он бездельничал, разглядывая свою коллекцию календарей, которой была утыкана та сторона стойла, которую моя мама скорей всего никогда не видела.

— Пришли попрощаться со стариной Маком? — спросил Генри. — Вот, дайте-ка ему немного овса.

Он высыпал овес в сложенные лодочкой ладони Лаярда, и тот пошел кормить Мака. У Мака были весьма плохие зубы. Ел он очень медленно, терпеливо перекатывая овес по рту, пытаясь найти пенек зуба, которым можно жевать.