Элис Манро: Случай

Мы еще не доехали до границы с Манитобой, а многие пассажиры уже жалуются, что пейзаж за окном слишком уж однообразный. Но все же они не могут сказать, что их путешествие лишено драматических событий. Сегодня утром мы остановились в забытом богом уголке, в северных лесах, где все дома были выкрашены в ужасный красный цвет. Я сидела в хвосте поезда, в смотровом вагоне. Замерзла до смерти, потому что они здесь экономят на тепле, наверно, думают, что вид за окнами отвлечет пассажиров от каких-либо неудобств. А мне было лень пойти за свитером. Мы стояли минут десять-пятнадцать, а потом снова тронулись. И я видела, как паровоз заворачивает, а потом вдруг послышался страшный удар…

Она, ее отец и мать всегда приносили домой какие-нибудь интересные истории. Это занятие требовало не только тонкого умения наблюдать, оно было тесно связано с отношением к жизни. Джулиет поняла это, когда ее жизнью стала школа. Она превратилась в неуязвимого наблюдателя. И теперь, когда она была далеко от дома, постоянное наблюдение превратилось у нее в привычку, даже в обязанность.

Но как только она написала слова «страшный удар», она вдруг почувствовала, что не может продолжать. Не может продолжать обыкновенным языком.

Она стала смотреть в окно. Пейзаж, состоящий из тех же элементов, изменился. Поезд проехал меньше сотни миль, а климат, казалось, уже потеплел. Озера были покрыты льдом только у кромки, а не целиком. Черная вода, черные скалы под рваными облаками наполняли воздух чернотой. Она устала смотреть и вернулась к Додду, открыв книгу наугад (ведь она уже читала ее прежде). Многие страницы пестрели карандашными пометками. Раньше ей нравились эти отрывки, но теперь, когда она читала их, то все, что казалось ей понятным прежде, сейчас было совершенно невразумительно и абсолютно не к месту.

… смерть, по суеверным представлениям людей, являлась деянием дьявола, а при более глубоком анализе вопроса рассматривалась как аспект космической справедливости.

Книга выскользнула у нее из рук, глаза закрылись, и вот она уже шла с детьми (или это были ее ученицы?) по глади озера. Там, где каждый из них ступал, появлялась пятиконечная трещина. Это было так красиво, и лед стал похож на выложенный плиткой пол. Дети спрашивали у нее называния этих ледяных плиток, а она уверенно отвечала, что это «ямбический пентаметр». Дети смеялись, и от этого смеха трещинки расползались еще больше. Тогда она поняла свою ошибку, поняла, что только правильное слово может их спасти, но она никак не могла его подобрать.

Она проснулась и увидела того самого человека, мужчину, за которым она бежала по вагонам. Теперь она сидел напротив нее.

— Кажется, вы спали, — он слегка улыбнулся своим словам.

Да, она спала, свесив голову вперед, как старуха, а из уголка рта вытекла слюна. К тому же она почувствовала, что ей снова надо в дамскую комнату, и надеялась, что на юбке ничего нет. Она сказала: «Прошу прощения», именно то, что он ей сказал, когда они разговаривали в прошлый раз, взяла свою сумку и быстро, как могла, вышла.

Когда она вернулась, умытая, посвежевшая, он все еще был там.

Он снова заговорил. Сказал, что хотел извиниться.

— Мне показалось, я был немного груб. Когда вы спросили.

— Да, — сказала она.

— Вы правильно описали его, — сказал он.

С его стороны это не было попыткой поддержать беседу, скорее прямой и неизбежный разговор. Если бы она не захотела разговаривать, он мог просто встать и уйти, совершенно не разочарованный, с чувством выполненного долга.

К стыду Джулиет ее глаза наполнились слезами. Это случилось так неожиданно, что она не успела отвернуться.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Она быстро кивнула несколько раз, жалобно всхлипнула, высморкалась в салфетку, которую случайно нашла в сумке.

— Все нормально, — вздохнула она, а потом выложила ему все, что случилось. Как мужчина наклонился, спросил ее, занято ли место, как он сел, как она смотрела в окно, а потом когда дольше не могла уже терпеть, то притворялась, что читает, а потом как он спросил ее, где она села, где она живет, как пытался поддержать разговор, пока она не ушла.

Она не рассказала только о слове «подружиться». У нее было ощущение, что если она расскажет об этом, то снова расплачется.

— Заговорить с женщиной легче, — сказал он. — Легче, чем с мужчиной.

— Да, это правда.

— Считается, что женщины в этом плане намного лучше.

— Но он просто хотел с кем-нибудь поговорить, — сказала она, расправляя юбку. — Он хотел поговорить с кем-то гораздо сильнее, чем я этого не хотела, теперь я это понимаю. Я не злая, не жестокая. Но в ту минуту я была такой.