Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

— 400 шекелей.

Как начиналась та свадьба, Витенька не видел. Стояла ли красавица Эвлин со своим избранником под хупой? Может быть. А дальше всё продолжалось примерно как в Москве. Только вдоль длинного стола передавали из рук в руки не водку, а двухлитровые бутылки кока-колы.

Но веселились не меньше. Веселье было лёгким, как шипучие пузырьки в бокалах. И занималось веселье от невесты, невесомой, как пёрышко, как пух. Вот танцует она, закинув за рыжую голову длинные руки, вот летает по кругу в свадебном платье — сколько можно? Чтобы дать ей передохнуть, Витя заиграл Глена Миллера, что-то спокойное из «Серенады лунного света». Красивая музыка, не простая, можно бы и послушать, но Эвлин не остановилась. Она двигалась в такт, идеально отвечая изгибам мелодии движениями мальчишеских бёдер и плоского живота.

Свадьба кончалась, а Нафтали не вспомнил об их уговоре. До чужих ли судеб отцу, когда такая дочь покидает дом? Впрочем, и Витя обо всём забыл. Потому что играл он в тот вечер не «как бы», а с полной отдачей. Он отбросил все суеверные ограничения (всё равно надо что-то решать в принципе), музыка так музыка! И вспыхивал, зажигаясь от Эвлин, гасил себя добрым внимательным взглядом рава Нафтали, снова полыхал сильнее и сильнее.

Эвлин была музыкальна и загоралась от ритма мгновенно. В её послушании саксофону — поверх обстоятельств — было что-то пугающее. Не нужно слов, чтобы сказать самое непроизносимое, для того музыка и существует в этом мире. Мелодия и движение могут выразить всё, что бывает между женщиной и мужчиной… И, как недавно стрельчатые ресницы Доры, контраст белоснежного нейлона и смуглой детской кожи на плече Эвлин уязвил Витеньку и дал ему понять, что он взял от женщины не всё, что ему положено в этом мире, и что мука желания неизбывна и грозна.

И он поведал об этом Эвлин и остальным. Закрыв глаза, сыграл свой любимый блюз, где каждая нота взрывалась страстью, и всё покрывала печаль, Боже, как глубока бывает печаль несбывшегося!

Когда Витенька открыл глаза, он (в который раз!) встретил изучающий взгляд рава Нафтали.

Нафтали дал ему четыре сотенных.

— Ты играл… потрясающе. В следующий раз проси тысячу. Впрочем, ты стоишь большего.

Не пойму всё-таки, почему ты не можешь зарабатывать этой… трубой?

— И я не пойму… И хочу знать почему… На днях играл в религиозном квартале три часа для ортодоксов. Духота. Мужской круг. Кто-то выпал в обморок, его тихо вынесли и — дальше. Одна каденция, несколько повторяющихся нот до бесконечности. И барабан, отбивающий ритм. Барабанщик сжалился надо мной и дал вату заткнуть уши. Домой я вернулся глухой, с тремястами шекелями и распухшими губами. Я заработал на хлеб. На неделю… Музыкой?

— Ты знаешь, — сказал Нафтали, — в иврите два слова для двух разных профессий: «клейзмер» и «мусикай». Здесь ты работал как музыкант, но разве это обычно нужно танцующим? Им что попроще.

— А что клейзмером, что строителем-грузчиком — разница небольшая. И то, и то — не моё.

Рав, прикоснувшись к его плечу рукой, дал понять: присядем.

— Я разговаривал о тебе. Всё зависит не от созвездия — от тебя.

— Что я должен сделать?

— Никто не даст прямого ответа. Думай сам…. Над каждым из нас в небе — цепь наших корней. Один выше другого. Тебе для обретения гармонии надо начинать сверху, таков твой путь освобождения от этой сцепки безденежья и таланта. Размыкание может произойти лишь по законам духовности, ты должен сверху увидеть корни и ветви.

— Для этого надо прожить жизнь?

— Не всегда. Экстремальный опыт даёт потрясающий выигрыш во времени. Встряска…

— Я встряхивал себя. Переехал из одной страны в другую.

— Мало. Ты ехал в том же вагоне: те же люди рядом, те же вкусы, те же привычки. Перевёл стрелку на рельсах и всё. Но живёшь почти так же, как жил.

— Что я должен делать?

— Переменить себя.

— Как?

— Знать дано лишь тебе самому.

— Я не знаю.

— Если нет внутри тебя точного импульса к действию, используй одно из правил Торы. Пусти свой хлеб по водам, и по прошествии многих дней найдёшь его, где пристанет. Дай Господу вести тебя.

Бессонница. Манечка уютно посапывает под боком, а Витя — глаза в потолок. Что есть «хлеб», который он может «пустить по водам»? Когда говорят «меняйся» и не дают направления, остаётся одно: прислушаться к себе. Желания — вот чему он должен дать волю? Их отпустить?

Но, как ни странно, с желаниями в этот миг было плохо. Он даже играть не рвался. Выпотрошенный сначала придурком-старлеем и Юреком в стране исхода, после неудалым предпринимателем Николаем Ивановичем в стране прибытия, не имея в руках своего кларнета, он мог лишь вспыхивать коротко, как спичка, загораясь от чужого огня. Нечего ему сказать. И нет сил говорить. «Устал, я очень устал», — вдруг осознал он.