Юрий Власов - Стужа

И тут Глеб заметил: на этаже нет живых, почти нет. Он крикнул капитану, после поймал за руку и показал на зал. И по тому как изменилось лицо капитана, Глеб понял: это самое страшное, страшнее уже быть не может…

Глухо, но могуче ударил воздух — и сдвинулась земля, а после короткой паузы гром разрывов потряс ветряк. Грохнули, срываясь, кирпичи — часть целой стены. Сотрясение воздуха столь жестко сдавило — Глеб застонал и свалился на бок. Из носа закапала кровь. Это был вихрь звуков: треск разрываемой земли, визг осколков (множество звуков разной высоты), скрежет, вой раскидываемых предметов — и все на невозможной силе и ярости звучания.

Капитан ткнул на свой рот: держать открытым! Лицо капитана изменилось, и, как показалось Глебу, к лучшему, но отчего, почему, как — это Глеб не мог сообразить. И капитан склонился над «шмайссером», меняя рожок. Нос и лоб у него были в свежей крови, а плечи и грудь запорошены бело-серой пылью вперемешку с россыпью темных пятен — брызг пота и крови.

«Рухнет потолок или нет?..» Глеб оглянулся на потолок. Его сразу понесло кругом. Пятна, свист в ушах и слабость — вот-вот вырвет. Голова отходила гулом. На уши продолжала давить боль — напористый, въедливый звук и боль. Ну зажать голову ладонями, лечь к стене и не шевелиться.

Воздух был горький и дымный — хоть раздирай горло руками.

И Глеб сблевал, замычав и замазав подбородок и грудь тягучей и желтой слюной. Он вдруг заметил: нет пола, до самых дверей — нет. Только серо-белые полушубки, навороченные в груды. Зрелище настолько невозможное, дикое, бессмысленное — Глеб на мгновение даже выпал из боли и дурноты. Только пялил глаза на эти груды наваленных, истерзанных людей. Лишь по самым стенам еще сохранялась более или менее узенькая полоска свободного пола.

К двери по трупам торопливо прополз Светлов: впереди, выставленно, — трофейный пистолет и «шмайссер». Капитан что-то прокричал Светлову.

С окна налегла тень. Глеб не знал, кто это. Возможно, свой. Но он провел по тени автоматом. Автомат не отозвался дрожью. Глеб рванул с пояса штык и вскочил на корточки: пырнуть тень!

— А-а-а! — закричал Глеб.

Гигантский встречный удар опрокинул Глеба в звенящую и обволакивающую тишину…

Очнулся Глеб от нестерпимой боли в голове и потому что задыхался. Что-то жилистое извивалось под ним и причиняло страдания.

— И хочется, и колется, и мамка не велит…

Глеб застонал.

Вспыхнули огромные огни — очень белый свет. И тут же все вокруг подпрыгнуло — так показалось Глебу.

Глеб услышал под собой надрывное дыхание, тоже как стон. И ощутил горячий пот на своей щеке. И догадался: кто-то ползет и тащит его.

Во рту, в горле, клокотала кровь. «Как в чайнике, если, балуясь, подуть в носик», — подумал Глеб. Его вырвало. «О-о», — заплакал он от боли. Мысли в сознании распадались. Он не мог ничего понять, не мог связать слова. Лишь стонал и мычал.

Человек сбоку, под ним, замер. Вытер ладонью затылок. Задрав голову, что-то высмотрел впереди. Потер затылок снегом.

— Очухался, Глеб? — услышал он до крайности знакомый голос с хрипотцой, жесткий, упрямый. — Тебя, кажись, в щеку… Не тушуйся, от этого не умирают. Может, еще где продырявили. После сыщем. Но сердце у тебя в порядке. Стучит что надо. Я горбом слышу… Чуток потерпи, почти выползли…

— О-о, — тихонько заскулил Глеб. Господи, так мешает дышать кровь в горле! Страх совсем исчез, и ему было все равно. Совершенно все безразлично, даже если бы сейчас пришла смерть…

— Рано, рано, парень! — пробормотал человек. — Рано! Жить, должны жить. Дай передохну… Эх, Петра потерял. Петя! Петя! Что ж ты, почти ушли? Ведь ушли! Как же ты?!..

И снова непонятные белые пятна накрыли их, и воздух упруго толкнул со всех сторон.

— Экий ты верзила! — И человек зачавкал по-собачьи.

Глеб увидел, как он жадно глотает снег. «Петя?.. Не знаю. А я на ком, кто он? — пытался вспомнить Глеб, но все путала боль. От нее желто, зыбью расходился дневной свет. — Кто это? О-о!.. Ведь я его знаю, вот этот стриженый затылок, замусоленный подворотничок. Днем подворотничок был белый и я его пришивал, я… О-о!..»

Человек пополз. И Глеб снова заплакал. Он плакал второй раз за последние тридцать дней. Первый — после допроса и избиения в Бартенштайне…

Человек полз и хрипел, повторяя:

— И хочется, и колется, и мамка не велит…

И снова в глаза влились огненные снопы. И Глеб наконец уразумел: ведь это орудийные залпы. И бьют с фольварка Хоффе! И следовательно, на ветряке немцы!