Гюнтер Грасс - Крик жерлянки

Решке учился в Гейдельберге, защитился в Гамбурге, где вскоре после депортации поселился его отец, почтовый служащий. Позднее, уже в сорок лет, Решке стал профессором. Он получил профессуру в Бохуме, в Рурском университете. Возможно, этому способствовали политические перемены конца шестидесятых годов; не один ассистент, доцент или профессор обязан успешной академической карьерой тем временам. Решке казался тогда радикалом по своим взглядам на реформу высшего образования, на участие студентов в управлении учебным процессом и особенно по своей трактовке исторического искусствознания. Он настаивал на изучении мира труда, каким тот запечатлен в изобразительном и прикладном искусстве. Докторская диссертация о надгробиях содержит основные положения его концепции, получившей позже свое развитие. Диссертация рассматривала детально описанные погребальные обряды как модель, отражающую социальную структуру общества с его полюсами, которым, с одной стороны, соответствует нищенский погост, а с другой — родовой княжеский склеп.

Однако радикалом он был весьма умеренным. Как член педагогического коллектива, да и сам по себе, он отвергал сверхреволюционные требования, выдвигавшиеся на тогдашних сходках. После идейных шатаний, которые ненадолго сблизили его даже с одной из коммунистических группировок, Решке занял леволиберальную позицию и оставался в общем-то верен ей, хотя два десятка лет привнесли, разумеется, немало поправок. Впрочем, многие люди сумели примирить свои, казалось бы, непримиримые внутренние противоречия благодаря простой формуле: «Жизнь продолжается!»

Студенты восьмидесятых годов добавили к его взглядам нечто свое, поэтому к остаткам леволиберальных принципов Решке присовокупил и экологические. Широкий мировоззренческий диапазон нередко приводил его к спорам с самим собою. Он жаловался на затхлую атмосферу, на косность и ограниченность некоторых коллег, ибо, побывав с продолжительными научными командировками или лекциями в Лондоне и Уппсала, Решке, подобно другим профессорам, повидавшим мир, не мог отделаться от ощущения провинциальности своего университета.

Нынешняя молодежь, предпочитая преподавателей строгих, относилась к Решке с долей иронии, считая его «ветераном-шестидесятником», однако у большинства из студентов он пользовался симпатией. И все же к тому времени, когда переписка особенно оживилась, Решке мучился глубокой раздвоенностью и отсутствием перспективы. Университет, а точнее — как он выразился в письме — «преподавательская работа», ему опротивел. Не удивительно, что ему пришлась по душе идея, зародившаяся на закрытом данцигском кладбище. У него появилась цель, к тому же цель гуманная. Имея поначалу локальный характер, эта идея могла приобрести со временем глобальную значимость. Решке даже говаривал об «эпифании», ибо любил высокие обозначения для самых обычных вещей, смутных ощущений, мимолетных мыслей, мечтаний и даже бредовых фантазий.

Одна из студенток его семинара, посвященного корзинкам, авоськам и полиэтиленовым пакетам, рассказывала мне позднее: «Профессор имел жалкий вид со своей вечной береткой на голове, но вредным он не был, разве что казался старомодным, особенно когда занудствовал насчет всяких мелочей, пустяков, из которых складывал свои загадочные картинки и головоломки. Он, пожалуй, даже нравился нам. Что еще сказать? Иногда он был каким-то пришибленным, ныл о мрачном будущем, климатических сдвигах, транспортном хаосе, об опасностях, которые несет с собою воссоединение Германии, и прочей чернухе. Хотя во многом он оказался прав, разве нет?»

Он не знал, какое прозвище дали ему студенты; своего профессора Александра Решке за глаза они называли Ункой. [17] От слова «Unke» — жерлянка (нем.) .

Вот, значит, каким был Решке: внутренне раздвоенным, неспособным к решительному действию, мечущимся из стороны в сторону; любое событие вызывало в нем противоречивые чувства, недаром по поводу немецкого воссоединения у Решке имелось равное количество аргументов «за» и «против». «Чисто эмоционально» он приветствовал подобное решение германской проблемы, однако в то же время опасался подъема националистических настроений; ему чудился «жуткий колосс в самом центре Европы», как сказал он в своем читательском письме, адресованном одному из известных периодических изданий.

Тот факт, что миллионы немцев были вынуждены после второй мировой войны покинуть свою родину, то есть Силезию и Померанию, Восточную Пруссию и Судеты, или же, как мои и его родители, город Данциг, также вызывал у Решке двойственные чувства; впрочем, подобная двойственность не означала в его случае полного раздвоения личности, а если бы медики действительно обнаружили два сердца в его груди, то оперативное удаление любого из них сделало бы его вовсе бессердечным. В одном из писем он называл себя «до гамлетовщины немцем», для него было вполне естественным сначала утверждать одно, а следом нечто противоположное, поэтому он мог говорить то об «изгнанных», то о «переселенцах». Пентковская же всегда называла немцев и поляков, депортированных из Вильно и Данцига, «несчастными беженцами».