Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

Новый треск заставил её остановиться. Она резко развернулась и успела заметить колыхнувшуюся ветвь. Постояла — вся внимание — подождала. Тишина опять, никаких признаков зверя или человека. Только взгляд — цепкие, пожирающие, нечеловеческие глаза смотрели на неё из леса.

Судорожно замелькали в памяти рассказы о медведях — как они выслеживают женщин. Выслеживают, уносят к себе, и живут с ними, как с медведицами. Своими глазами за всю свою таёжную жизнь она видела только двух маленьких медвежат — не считая грудного медвежонка Хабардина. Медвежата лазили по дереву, как на картинке в школьном учебнике, казались самыми безобидными существами. Но заторопилась с этого места: могла появиться медведица, и тогда несдобровать. Много раз слышала, как медведь ходил рядом с лагерем: но вокруг были люди. Зверь человека боится, но медведя манил не человек, а запах содержимого его вещмешка. Мишки хорошо узнавали вкус тушёнки, круп, а то и спирта. Продукты геологам в трудно доступных местах часто сбрасывали с самолёта. Посылки иногда скатывались по крутому склону в глубокий овраг, угадывали в расщелину, зависали на деревьях, торчащих на скале. Неуклюжие с виду мишки до них добирались. Жиманёт Михаил консервную банку — и в лепёшку. Слизнёт с лапы, что из банки вылезло, и за фляжку со спиртом. Но когда поневоле прикормленный зверь начинал бродить рядом, люди теряли покой. Находились и смельчаки. Прибыл однажды геолог из Москвы: дядя метра под два. Постоянно куда-то уходил, отставал, терялся — всё фотографировал. Его предупредили, осторожнее, мол, бродит медведь. А он смешком в ответ: пусть, дескать, попробует, сунется ко мне! И вот только сказал, подернув богатырскими плечами, отошёл — и слышно, крик страшный! Кто уж там, медведь орёт, другой кто — непонятно. Побежали, прихватив карабин, конечно. И что вышло? Приезжий геолог присел на камень перед склоном и стал фотографировать. Чувствует, его кто-то трогает за плечо и урчит. Он отмахнулся, думая, что это разыгрышь: «Да отвяжитесь, не мешайте!». Но сзади его не поняли. Сзади его, видно, приняли за вещмешок: он же сидел, согнулся с фотоаппаратом. Медведь опрокинул человека на бок, но опять же всё, ни то играючи, ни то бережно относясь к «мешку». И тут геолог увидел звериную морду, клыки над собой. Но действительно — вот ведь насколько человек привык быть уверенным в своих силах — как лежал, так и заехал зверю в нос обеими ногами. Неизвестно, кто больше испугался — медведь опустился на четвереньки и дал деру. Но успел со звериной своей скоростью цепануть когтями по ступням: содрал всё, и подошвы сапог, и… Геолога отправляли самолётом, и было ясно, что жить он будет, но по тайге больше не ходок. Так что, когда зверь начинал бродить вокруг, люди теряли покой. Надёжней было его отстрелить или, ещё спокойнее, призвать кого-то из местных: эти промашки не давали.

Аганя, чтоб не выказывать страха, вновь подналегла на валун. Будто имела дело с человеком, которого можно обхитрить. Зверя так не обманешь, ему и безразлично, наверное, боится она его или нет. Говорят, закричать надо. Страшно, во весь голос закричать! А вдруг это и не зверь вовсе? А кто-то из своих, подшучивает над ней. Кто-то взялся подсматривать за ней? А потом поднимет на смех. И ведь всё равно поднимут на смех. Скажут, Аганя-то наша, совсем того, камни по лесу ворочает!..

И сумерки уже подкрадывались, и ноги надо было уносить. Аганя пошла, торопливо, но не бегом: человек там или зверь, а виду показывать не хотелось. Решила спрямить. Не ручьём, к реке, а наискосок пошла. Да и здесь, в пойме, кругом она на виду, а там, в лесу, где этот прячется, и она укрыться сможет. А вот так, не совсем, а почти на этого, изъевшего страшными глазами, и пошла. Ножичек-то, «складишок» свой неразлучный, расправила в кармане, и как ни в чём ни бывало.

Так прошла она привольно, только что не напевая, просквозила мимо укрывшихся в зарослях глаз — мимо вдруг сделавшимися глазастыми деревьев. Набирала, ускоряла шаг — ноги сами собой перебирали всё быстрее. Ноги несли вперед, а уши будто развернулись обратно — стали затылком, спиной, поджилками колен.

Звук шагов, казалось, прилипал к следу, а собственное дыхание застилало слух прерывистым гудением мокрого ветра.

Она юркнула за кряжистый крючковатый ствол. Замерла, перестала дышать. Сердце замолотилось, ясно обнаруживая себя в этой заговорщической лесной тиши. Аганя даже подосадовала на него и слёзно помолила биться не так громко, притаённее. И оно послушалось, затикало, как дамские часики. Не было слышно позади шагов, и сухие ветки или шишки не трещали под ногами. Лишь дерево за спиной нашёптывало: не то подсказывало что-то, не то заговаривало. То ли укрывало, то ли забирало, наползало своими сросшимися с комлем корневищами. Вот стала бы она таким же корнем, приросшим к стволу — да и была тут! И деревья вокруг заговорщически смолчали бы об этом.