Миколас Слуцкис - На исходе дня

То ли сочувствуя, то ли желая как-то успокоить пациента — предварительный осмотр был уже завершен, — профессор вдруг спросил, пощупав пальцами полу тщательно отглаженного пиджака Казюкенаса:

— Вечный английский твид?

А может, просто так ляпнул, был он франтом, каких мало, славился своей коллекцией костюмов и галстуков, но напряжение спало, кто-то заговорил о погоде, другой робко осведомился, встречал ли он в Англии литовцев, и Казюкенас постепенно пришел в себя, правда, таким, как был прежде, ему уже не быть, даже влезши обратно в свою привычную шкуру, даже выздоровев. Так подумал врач Наримантас позже, а тогда, нырнув вместе со всеми в черноту рентгенокабинета, он пытался разобраться, что тут и как у Казюкенаса, казалось, еще минутка, и все станет ясно… Казюкенас подтянул ремень, застегнул пуговицы. Свет уже горел. Точно бегун на длинную дистанцию, с трудом закончив ее, он все еще сомневался, зачтут ли ему результат, и, робко, поглядывая то на одних, то на других, беседующих уже о больничных делах — продолжался обычный рабочий день, — как бы между прочим осведомился:

— Ну что, плохи мои делишки?

Спросил вроде бы в шутку, скорее игриво, чем серьезно, как и подобало между джентльменами, сначала сражающимися на дуэли, а потом лихо опрокидывающими бокалы, спросил, подтрунивая над собственным самочувствием, пытаясь смягчить этим неподкупных судей, обмануть их недремлющую бдительность, однако в комнате воцарилась напряженная тишина, точно неопытный стрелок с первого выстрела попал вдруг в самое «яблочко». Звенящая, тревожная тишина, когда второго выстрела уже не требуется. Казюкенас проглотил застрявший в горле комок, оглядел присутствующих, словно умолял об опровержении — ведь шутил, в мыслях не было придавать серьезное значение случайно вырвавшимся словам, почему же все молчат, рассматривают свои ногти или роются в оттопыренных карманах халатов? И в тот момент, когда тишина, казалось, вот-вот взорвется от напряжения — двинь стул, и раздастся гром, — Винцентас Наримантас почувствовал, как к нему медленно приближается лицо Александраса Казюкенаса. Посуровевшее, напряженное, оно как бы вспарывало время, извлекая из давно минувшего нечто, что могло принести ему благорасположение врача. В жадном, преисполненном надежды взгляде таились намеки на бывшее и небывшее, всплывало далекое и близкое, какие-то только им двоим известные лица и события из разных, несовпадающих жизней — ах, как бы пригодился сейчас общий знаменатель! — однако сухопарый доктор, сунувший кулаки в оборванные карманы, не торопился открывать объятия. Даже не улыбнулся, когда Казюкенас мигнул ему своим стеклянным глазом, а ведь он так умел подмаргивать протезом, что, казалось, в глубине его зажигается живой огонек.

— Ну что, поставим товарища Казюкенаса на ноги?

Хирургов тут было несколько, но оптимистический вопрос профессора целил только в Наримантаса, и сам пациент тоже почему-то с надеждой смотрел только на него. Сердце сжал холодок, словно не больному, а ему самому объявили молчаливый приговор, и Наримантас не нашелся, что ответить, кто-то другой, кажется, Чебрюнас, главврач, с виду такой мягонький, нежный, а на деле твердый, точно персиковая косточка, развел за него руками.

— А как же! Раз таково желание самого товарища Казюкенаса…

Хотя нас разделяют две двери — моей комнаты и родительской спальни — и выключатель там еще не щелкнул, слышу, как шарят по стене пальцы в поисках его, вялые со сна, длинными ногтями по шершавой, облупившейся штукатурке — брр!.. Рука только-только вынырнула из-под теплого одеяла там, за дверьми, а я уже ловлю это сухое, давно знакомое царапанье, у меня неплохой слух, хотя петь и не умею — когда рядом затягивают какой-нибудь куплет, тороплюсь отвернуться, чтобы не показаться смешным, а если слишком настойчиво требуют, чтобы подтянул, беззвучно разеваю рот, ревущим рядом ослам этого вполне достаточно, лишь бы не мешал им выкричаться. Я один знаю, что у меня какой-то необычный, внутренний слух.

Тише… Слышу не только поцокивание ногтей по выключателю до того, как он щелкнул, но и шорох ресниц Дангуоле — так я зову мать с детства. Когда она просыпается, глаза у нее сухие-сухие, и она долго мучается, пока не набежит слеза и не смочит глазное яблоко. Противная это штука — внутренний слух, особенно ночью, тебе бы сон видеть, желательно цветной, а не вспоминать, как Викторас — чтоб его, болвана! — дернул тебя за пояс, когда вынырнула эта шляпа… Я буркнул «добрый вечер», кашлянул в горсть, а Викторас оскалился и спросил, который час, шляпа было испугалась — вокруг никого, тем более милиции, только тусклые фонари и раскачивающиеся тени да троллейбусы, проносящиеся мимо, освещенные изнутри каким-то призрачным светом, они не остановятся, кричи не кричи! Кое-как уняв дрожь, этот пижон в шляпе оттянул рукав пиджака… Заблестели желтые часы на широком, тоже желтого металла, браслете, заблестели, и до сих пор в глазах эта желтизна, как яичный желток на блюдце. Хакнув, Викторас бьет сверху вниз обоими кулаками, прямо по шляпе, он стоит на клумбе, да и без того на голову выше, шляпа — в блин, в воздухе мелькнули ноги, обтянутые сиреневыми трикотажными кальсонами, их в прошлом веке носили — вот так доцент, ха-ха! — и между клумбой и забором уже темнеет неряшливая, обмякшая груда тряпья.