Миколас Слуцкис - На исходе дня

Шоколадная «Волга» заскрежетала, хотя, по всему, следовало этой шельме нежно и тихо заурчать. Ожидал: двинувшись, замурлыкает, как сытая кошка, которую гладит хозяйская рука, — ведь такая ухоженная силища! — нет, взревела тигрицей в клетке зоопарка. Конечно, плевать мне на коробку передач, пусть крошатся зубья — не моему отцу тратиться на новую! И все-таки, тронувшись, двигатель ровно забормотал — сам о своем здоровье побеспокоился. Слушал я «Волгу», как виолончель; убаюканному музыкой, мне и в голову не пришло, что заиграли-то ее в мою честь, хоть и тащусь я со своей железкой, цепляя ногу за ногу да пересматривая былое; последнее, как известно, иногда может превратиться в будущее, если сумеешь перевернуть бинокль… Над муравейником рынка, над стиснувшими его домами и улицами дрожало беспокойство. Бесцельная и бессмысленная толкотня, всегда порождающая неудовлетворенность, могла же и мне — недаром я сын своей матери! — выбросить счастливый билетик, как испорченный автомат горсть монет!

— Эй, ты! В больницу захотел?

Взвизгнули тормоза, дышащая теплом пасть ткнулась под коленки, по ногам метнулась дрожь страха и, как бы отразившись от подошв, охватила все тело. И тут в затылок ударил смех — смех Сальве, Сальвинии Мейрунайте, только не резкий, пренебрежительный смешок, погнавший меня, словно безумного, невесть куда и с кем в тот памятный день, когда мелькали стволы сосен и звенела под колесами дорожка, нет, мягкий, радостный. И все равно, грозно размахивая ветвями, зашумели сосны, засвистели, обжигая лицо и руки, порывы ледяного ветра. Схватить бы камень и садануть по обтекаемому лбу этого шоколадного чуда, а не побегут по стеклу морщины и морщиночки, не разлетится оно ледяной шугой, швыряй второй, третий! И тогда, только тогда будешь уверен, что этот предательский смех не врежется тебе в спину, не посмеет ворваться внутрь и корежить сердце. Конечно, если осталось там, в сердце, что-нибудь, что еще можно искорежить, ибо в нем пустота, абсолютная, до звона в ушах…

— Алло, Ригас! Тебе что, письменное приглашение нужно?

Голос звучал дружески, словно мы только вчера расстались, и не при особых обстоятельствах, а обыкновенно, просто забыли условиться о следующей встрече. Задумала снова поиздеваться, повеселить очередного спутника? В последнее время таскалась с местным Омаром Шарифом — много старше ее, миндалевидные глаза, тонкие усики, бачки. Слава его зиждилась на Париже. Правда, нюхал он Францию не больше моего дедушки, и носа не казавшего дальше родной волости, однако отметки в его паспорте, гласившей, что сей Шариф родился в Париже, в аэропорту Орли (летела маменька домой, да не успела…), вполне хватило для снобистской легенды. Одним представлялся он как конструктор электронно-вычислительных машин, другим — как изобретатель электрографии. Париж плюс новомодная специальность плюс статейки по вопросам искусства, ловко списываемые с зарубежных журналов, многим внушали почтительное уважение: с ним раскланивались служители муз, которым он в подметки не годился, ему улыбались жаждущие славы красивые девушки. Ходили слухи, что он и Сальвиния Мейрунайте вот-вот распишутся. Намечался и «друг дома» — некий Арис, липнувший к этой парочке, парень с лошадиной мордой, он ухаживал за Сальве, когда Омар выезжал в Таллин или Ленинград к разным знаменитостям. Куда исчезал он на самом деле, никто не знал. С Арисом учились мы в одном классе, в одну осень поступили — я в художественный, он в консерваторию — и почти одновременно вылетели…

— Лезь, не укушу! — Никто в шоколадной «Волге» не ухмылялся, Сальве посмеивалась, правда, но нежно и скорее над собой.

— Благодарю за честь. — Я обошел машину, как клетку в зоопарке. На полированной глади отражалась моя порядком растерянная, непохожая на привычную физиономия. Немногим лучше увидел я себя и в сверкающем стекле дверцы, которая поплыла мне навстречу. В безупречном зеркале чуда туманились также небо, деревья и густая мгла моей судьбы.

— Живее, добрый молодец!

Так заманчиво было ввалиться сюда, плюхнуться на сиденье, окунуться в запахи лака, теплого металла, искусственной кожи обивки. Как взрыватель бомбы замедленного действия, влекущий и одновременно пугающий, тикал и мигал включенный сигнализатор поворота, в каждой кнопке, рычажке, стрелке, в цветных лампочках датчиков, обычных и необходимых, таилось нечто необычайное, сказочное. Устоять против этого искушения сумел я не больше минуты. Проглотив меня, автомобиль дернулся, качнулся на рессорах — ах, какие рессоры! — дверца бесшумно прильнула к боку, как ненужное для полета крыло… Полет? Куда? С кем? Очухайся! Оттолкнули, пнули, а ты?.. Ока же и пнула и глумилась… Не за тем ли и теперь заманила в полированную клетку? Не очень тут к месту мои обтрепанные джинсы — щеголяю в них, не имея возможности одеваться согласно требованиям зарубежных журналов мод. Ворсистый ковер был как бы живым укором моим грязным башмакам сорок третьего размера, меж колен, я все еще сжимал купленное на толкучке железо.