Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Вроде бы все хо-ро-шо, доктор!

Немолодая чернявая женщина с маленьким личиком. При взгляде на нее кажется, что ночь еще не кончилась, она отпечаталась на невысоком ее лбу, таится в печальных, беспокойно поблескивающих глазах. Из ее шепота, как тюльпан из спрятанной в земле луковицы, может вдруг вырасти чья-то боль, темная, неукрощенная. Куда бы ни шла днем ночная сестра Алдона, чем бы ни занималась, в ней все время будут набирать соки эти ночные ростки, пока не пробьются наружу и, расправив тяжелые листья, не зашелестят по всем этажам больницы.

Узкие бескровные губы — рот едва прорезан — улыбаются, а глаза полны ночью, это похоже на сочувствие.

— Что с вами, сестра? Уже утро. И не раннее. Видите, куда солнышко поднялось? И погода отличная!

Она покорно поворачивает подбородок к окну, через которое врывается в коридор солнце, щебет птиц. А в глазах вопрос: как знать, найдет ли на месте всех своих больных, когда оно опустится, это солнце? Застывший в глазах неизвестно к кому обращенный упрек мешает видеть и слышать все звуки и цвета дня. В ее присутствии чувствуешь себя если и не виноватым в чем-то, то уж наверняка черствым и бездушным. А я и на самом деле жестокий, признался себе Наримантас, как с ребятами Казюкенаса обошелся…

— Хотела ска-зать… Боль-ной… Состояние боль-но-го…

— Какого больного, сестра?

Ночью, когда по коридору беспрерывно шаркали шлепанцы Алдоны, ее произносимые шепотом, по слогам сообщения — чтобы, не дай бог, не разбудить кого! — не раздражали Наримантаса. Она не пересиливает себя ночью, не ждет смены, ночь — ее подлинная и единственная жизнь, простроченная короткими, постоянно обрывающимися ниточками сна.

— Ка-ко-го? — удивленно шепчет она. Неужели не об одном и том же человеке думают они? Именно о нем уже несколько минут порывается она рассказать доктору, и его вопрос превращает ее в подбитую птицу с бессильно опущенными крыльями. — Да это-го… то-го, из… сто тридцатой…

Неловко ей с этим больным, даже дотронуться до Казюкенаса не разрешает себе, хотя хладнокровно бреет волосы на теле молодых мужчин перед операцией. Меня жалеет? Всегда жалеет врачей, мучающихся с тяжелыми… Тяжелый, только ли тяжелый этот мой больной?

— К вашему сведению, милая Алдона, в сто тридцатой двое больных. — Наримантас язвительно вежлив с сестрой, преданной ему сильнее, чем какому-либо другому врачу, и этим причиняет ей боль: она внимательна ко всем больным без исключения! — Почему домой не идете?

— Свидание назначила!

— Я серьезно.

— И я, — вспыхивает Алдона. — Обещали парик принести.

— Сюда? В отделение?

Подумаешь, преступление! Некогда мне по спекулянткам бегать. Спасибо, что предложили… Всем можно, а мне что, нельзя?

Уже не шепчет. Слова вырываются из маленького ротика, как чужие. Обиделась? И о чем это она? Какую еще неприятность сулят ее слова? Действительно, отделение частенько превращается в филиал толкучки или комиссионки, щелкают складные зонтики, шуршит белье, постукивают модные туфельки! Но весь этот веселый гомон не для нее, высохшей старой совы, не улетающей далеко от застекленной клетушки своего ночного поста.

— И все-таки, сестра, почему вы задержались?

— Заменяю Нямуните, доктор.

Ах вот оно что!

— Безобразие! Даже не предупредила!

Алдона отводит сухие от бессонницы глаза, точно это по ее вине не явилась Нямуните. Уж кто-кто, а она знает, что Наримантас без Нямуните как без рук, особенно когда в отделении тяжелый больной. И вообще о нем и Нямуните у Алдоны есть гораздо больше предположений, чем решилась бы она высказать, окруженная неулыбчивыми ночными тенями.

— Да, порядочки в нашей больнице! — Одной рукой он возмущенно взмахивает, пальцы другой барабанят по стеклу клетушки дежурной сестры.

— Она не хо-те-ла! — Алдона испуганно следит за руками доктора, которые ищут и не могут найти себе занятие; в эти руки она верит больше, чем во все другие хваленые чудеса медицины, нередко оказывающиеся на деле мыльным пузырем. — Род-ные нагря-нули из района, — шепчет она. — Сказала, как толь-ко ос-во-бо-дит-ся, сразу прибежит! Разве не знае-те Касте!

— Ладно. Заболтались мы, сестра. — Ее намек прозвучал излишне интимно. — Значит, говорите, в сто тридцатой спокойно?

— Да, док-тор, да-да! — Алдона уже в открытую утешает его, не опасаясь гнева врача.

— Спал?

— Прос-нет-ся и сно-ва заснет… Прос-нет-ся и сно-ва…

— Хорошо, отлично! — пожимает он локоть Алдоны, что означает: забудем все, милая, ладно? А сам борется с ощущением пустоты, которое станет теперь преследовать его весь день. Неужели до такой степени не хватает мне Нямуните, что не могу терпеть рядом далеко не плохую, может, даже более опытную сестру?