Ринат Валиуллин - Где валяются поцелуи

— Сейчас расскажу. На прошлой неделе дал прочесть свой роман Эрнесто.

— Ну и как?

— Он в восторге. Правда, книгу ему дочитать не удалось, потому что жена, как он говорит, вырвала ее буквально из рук и заявила, что не отдаст, пока не дочитает. Эрнесто как всегда преувеличивает, конечно. Однако подчеркнул, что читается легко, и если бы не знал, кем она написана, признал бы ее талантливой. Сказал, что, читая, он ни разу не споткнулся, то есть ни разу ему не захотелось бросить ее.

— Кого?

— Ну не жену же.

— У Эрнесто вроде есть связи с издательствами. По крайней мере, он оформлял какие-то книги своими рисунками.

— Да, обещал показать мой шедевр одному редактору. Позвонил прямо при мне и договорился о встрече. Теперь вот думаю, какую маску на встречу надеть, чтобы все срослось.

— Хорошо бы, правда, я не успела зайти в магазин, точнее торопилась домой. Надеюсь, у нас есть что-нибудь?

— Немного.

— Ты же знаешь, что мне много не нужно, мне нужно постоянно.

— Вот, — протянула Фортуне маленькую бутылочку и стаканчик стюардесса.

— Спасибо. И плед, если можно.

— А что вы читаете? — поинтересовалась она, достав ей, словно добрая фея, откуда-то сверху плед.

— Я не читаю, я рассматриваю. Это альбом с фотографиями из моей жизни, — ответила стюардессе нелепо, насколько это было возможно, Фортуна, чтобы не возникло вопросов о содержании и авторе. Ей очень захотелось побыть одной, укрыться небом, объятьями пледа, гулом самолета.

— Интересно, — улыбнулась женщина и вышла за границы переживаний Фортуны.

— Что ты там так долго делаешь? — вошел я в ванную, где Лучана уже протирала чистым полотенцем лицо. — Твои голубые глаза слишком красивы, чтобы плакать.

— Каждое небо имеет право на дождь. На самом деле, отмывала красоту.

— Очарование все равно осталось, — поцеловал я ее в шею. — Мне нравится твое настоящее лицо, — развернул Лучану к себе.

— Не подлизывайся. Что ты вообще хотел сказать этой книгой?

— Я не хотел ничего сказать, только открыть глаза женщинам.

— И что в итоге?

— Как видишь, — повернул ее теплое тело к зеркалу. — Глаза распахнулись.

— Только от удивления. Неужели мы на такое способны?

— Нет, это моя фантазия разыгралась. Ну а как тебе в целом?

— Как я могу говорить об этом в целом, когда речь идет о моем частном?

— Тебе просто надо научиться отпускать ее, — переговаривались мы через зеркало, словно нам необходим был этот посредник, переходник, переводчик.

— Кого?

— Речь, пусть она идет своей дорогой.

— От твоих шуток легче не становится. А что я скажу маме, друзьям, когда они прочтут эту книгу, где все имена реальные, где правде нет ни строки, ни листочка, под которыми можно было бы спрятаться, перевести дух, — швырнула она мне в грудь полотенце.

— Лично меня не волнует, что о нашей любви говорят другие, кроме тех слов, что могут нас разлучить. Не ты ли мне говорила, как тебе надоел этот маскарад? Что люди перестают носить маски только по одной причине — их лица уже стали таковыми.

— Я же говорила про людей, а не про нас, не про нашу любовь.

— Да пошла ты на х… с такой любовью, — психанул я, устав от этих постоянных перепалок.

— Может, не стоит так далеко, вдруг мне там понравится.

— Почему я должен тебя постоянно успокаивать? Я же не валерьянка, которой можно закапать прорехи души.

— Не должен.

— Хорошо, пойду продышусь, позвони, как остынешь.

— Тебе надо, ты и звони.

— А если мне не надо?

— Тогда наберись мужества, позвони и скажи, что тебе не надо. Что ты из себя любовь давишь… как из тюбика. Если кончилась, так и скажи, что кончилась. Я найду, чьими поцелуями чистить зубы. И не надо меня спасать. Что это?

— Мои поцелуи.

— Похоже на искусственное дыхание.

После этих слов я выплюнул ее губы и вышел.

Когда меня не было рядом, как бы мы ни расставались, что бы Лучана ни делала, она ощущала глубокую пустоту и себя лежащей на ее холодном дне. Как рыба в пересохшем русле реки, которая молчала от того, что умела говорить только со мной и время от времени вертела хвостом, так, для проверки своей привлекательности. Вот и сейчас она подошла к зеркалу, опустила голову, сбросила волосы вниз, чтобы вскоре заново уложить их и привести в порядок, будто это были не волосы вовсе, а ее расстроенные нервы. Она усмехнулась, вспомнив о валерьянке: «Скорее ты волнорез, разбивающий волны страсти в моем море любви».