Дэвид Стори - Сэвилл

Коннорс оставил его перед дубовой дверью. Комната внутри была очень высокой — такой высокой, что потолок смыкался с крышей. Одну стену почти всю занимали стрельчатые окна с частым переплетом, остальные три стены были совершенно голые. Большие парты стояли четырьмя рядами по всей длине класса. В проходах между ними толпились мальчики — большинство, как и он, в новенькой форме, некоторые даже не сняли фуражек. Они смотрели на потолок, на высокие окна, на массивные квадратные парты, на пустые стены.

Вошел какой-то человек. У него был белый воротник, как у священника. Одежда у него была темная, лицо красное, седые волосы начинались где-то у макушки широкой бахромой закрывали затылок и двумя белыми пучками торчали из-за ушей.

— Снять фуражки! Снять фуражки! Разве в помещении носят головные уборы? Что у вас за манеры? Никаких фуражек в помещении!

Еще остававшиеся на головах несколько фуражек были сняты.

— Садитесь, не стойте по сторонам, — сказал учитель.

Он пошел к большому столу в конце класса.

— Что вы делаете, мальчик! — крикнул он.

Несколько ребят, подчиняясь его распоряжению, уже сели.

— Вы что же, садитесь раньше наставника?

— Нет, сэр, — ответил один из них.

— Ждите, пока я не сяду. — Он откинул голову. — Вот тогда вы сядете, когда сяду я.

Мальчики встали. Учитель сел. Поверх синего костюма на нем была надета длинная черная мантия.

— Теперь, джентльмены, будьте любезны сесть.

Колин нашел свободное место в конце ряда. Парты впереди были все заняты.

— Начнем с начала, — сказал учитель. — Я буду называть ваши фамилии. Вы поняли?

— Да, сэр, — сказали некоторые мальчики.

— Тот, чью фамилию я назову, подойдет сюда, отдаст мне справку, я имею в виду справку о здоровье, и вернется на свое место.

Он подождал ответа.

— Да, сэр, — сказали почти все мальчики.

— Сидите прямо. Разгильдяи и бездельники мне в третьем «А» не нужны.

Он начал называть фамилии и ставить галочки в журнале.

— Не сюда! Не сюда! Вы в третьем повышенном, мальчик, а не здесь. С умниками, а не с этими тупицами первогодками.

Мальчик вышел.

Колин услышал свою фамилию и тоже пошел к столу. Он отдал справку, она была развернута, расправлена, положена в стопку, и он вернулся на место.

— Все правильно. Присутствуют все, — сказал учитель. Он завинтил колпачок на ручке, снял очки, которые надел, когда начал читать фамилии по журналу, и, медленно повернув голову, обвел взглядом класс. Шепот стих.

— Моя фамилия Ходжес, — сказал он. — Не Боджес. Не Коджес. И даже не Доджес. Мистер Ходжес, вы поняли? — Он снова обвел их взглядом. — Весь этот год я буду вашим классным наставником. И горе, — добавил он, — тому мальчику, у которого случится какая-нибудь неприятность. Я не люблю неприятностей. Я питаю отвращение к неприятностям. Неприятности и я друг другу противопоказаны. Вы можете убедиться в этом по цвету моего лица. Сейчас вы увидите, как оно слегка краснеет. Оно становится совсем красным, едва возникает хотя бы намек на неприятность. Оно багровеет, и горе тому, кто окажется передо мной, когда мое лицо багровеет. Я творю невообразимые и ужасные вещи, когда мое лицо багровеет. Я достаточно страшен, когда мое лицо красно, но я даже не могу выразить, на что я способен, когда оно багровеет. А потому я не желаю, чтобы в этом классе случались хоть какие-нибудь неприятности — ни на моих уроках и ни на чьих других.

Он подождал, чтобы его лицо стало менее красным.

— Сегодня предстоит сделать очень много. Кому-нибудь из вас может стать невыносимо скучно. В этом случае я хочу, чтобы вы глядели не на меня, не на вашего соседа, не на пол, не на парту, а в потолок. Когда вы смотрите в потолок, вы, по моему убеждению, не способны ничего натворить. Я хочу, чтобы, ощутив приближение скуки, вы обращали взгляд вертикально вверх и безмолвно — так, чтобы вас ни в коем случае никто не слышал, — повторяли про себя таблицу умножения. Я хочу, чтобы вы повторяли умножение на два, умножение на три и так до умножения на двенадцать. В конце утренних занятий я проверю, как вы знаете таблицу умножения, и горе тому, кто хотя бы раз ошибется. Я питаю глубокое отвращение к мальчикам, которые ошибаются, и особенно к таким мальчикам, у которых было все утро для того, чтобы предотвратить ошибки. — Он помолчал. — Вот вы, мальчик, сколько будет двенадцатью семь?

Мальчик на передней парте поднял руку.

Поднялись еще две-три руки.

Мальчик, к которому был обращен вопрос, густо покраснел.