Михаил Витковский - Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

МОЛИТВА НЕЗАМУЖНЕЙ ЖЕНЩИНЫ, ДОВОЛЬНОЙ СВОЕЮ СУДЬБОЙ

(Из молитвенника старой преподавательницы польского)

Боже мой! В том положении, которое мир считает для женщины унизительным и которое, как правило, очень печально, за сколько же счастья я должна поблагодарить Тебя, о Господи. Ты дал мне это счастье не через руки людей, но Сам от Себя милостью Своей меня одарил. Ты не сделал меня жрицей огня, возле которого я как подруга другой жизни стояла бы, но собственный огонь развести мне позволил. Ты не призвал меня в матери семейства, но все ее работы и все ее утехи подарил мне. Ты не возжелал, чтобы рука такого же, как и я, смертного стала мне опорой, но Сам Свою руку дал мне и собственными силами мне, слабой, несовершенной и трепещущей от страха, идти велел. И вот я иду, о Господи!

И вот я иду, а точнее, мы идем, старуха ведет. Приблизительно в направлении стрелки «вулканизация-балансировка», то есть дорогой через лес. Страшно, Саша, ибо я уже в последние часы понял, что есть правда и в картах, и в приметах, и Розальки [68] Розалька — персонаж рассказа Болеслава Пруса (1847–1912) «Антек» (1881), погибает в жаркой печи, куда ее для излечения болезни посадила деревенская знахарка. в печи — тоже правда. Так оно и вышло. Она вдруг в этом лесу задирает юбку, и ту, что под ней, и ту, что под этой. Короче, все позадирала, присела на корточки и писает, а чтобы не глазели на нее, отмахивается веником из веток, что посрывала. А сама уже раза три рассматривала меня, какой, мол, я паныч молодой да ладный, какие манеры у меня да какой вкус утонченный. Даже пришлось одернуть ее: ты бы, мамаша, уважила седой волос паломника, на коленях в Лихень с постом и покаянием идущего!

Помощи ищу, чтобы побыстрее попасть в Лихень, а оттуда немедля возвратиться в Явожно, в свою каморку, краны прикрутить, к делам приступить с новыми силами, предсказанием той безумной Барбары, что с поля, подкрепленными и настроенными. Все продам и начну торговлю в большом масштабе, жемчуга в дар несу Деве Лихеньской, золото у меня по батареям рассовано, дом на теток зарегистрирован, и что суд сможет у меня забрать? А остальное уладим через Израиль или через постель. Тем временем старая Марыхна берет меня под руку и ведет лесом, только вижу, что-то она все медленнее да медленнее идет, бормочет опечаленно себе под нос. В конце концов совсем остановилась. А теперь ты, Саша, будешь смеяться! Хотя впору бы и заплакать. Итак, что-то она там бормочет, вроде как ей поплохело, вроде как выпивши она, на мху, дескать, хочет присесть, а сама ноги-то раскорячила, баба… Так здесь же мокро… А мокро, сыро, панычку, мокро, влажно, влажная я… Берет мою руку и сует ее под халат. Вот, панычку, дело какое, смотри, как сердце мое свирепо бьется, может, присядем? И прижимает мою руку к груди своей большой, под халат засовывает. Я нервно дернулся и спрашиваю, когда же дом ее сына в конце концов будет, далеко ли еще, а то очень писать хочется. А ты, панычку, выставь свою письку, небось не откушу, небось не одну письку в жизни видела, смотри, как у меня сердце бьется, как тут тепло, сюда всади, покаж, есть там у тебя змей, ой, есть, ой, верно, ебака из тебя, ой ебака… Женат? Э-э-э, не совсем… А что так? Чего ты не женишься, ты что, этой киськи боишься? Ты чего, боишься, что эта киська твоего письку укусит? Дай змея, дай, достань змея, я тебе еще покажу, что умею язычком, смотри, как сердце у меня колотится да какая я вся влажная… Женщина, здесь лес, пуща! Да, пуща, дремучая, непроходимая, там, внизу, дремучая, густая, мокрая…

А я все думаю, что ж это за дом такой может быть, к которому меня ведут, и чтут ли Бога под крышей его, да и есть ли там вообще какой дом? Ты, Саша, как пить дать, в том лесу поприкалывался бы, потому что ты молодой и полон жизненных соков, горячий, ой горячий! Но ты хорошо знаешь, что я волос седой умею уважить и что Бога боюсь! И вот, вместо того, чтобы легкому искушению поддаться, я эту ненормальную отодвигаю, святую фигуру из кармана достаю (голову отдельно, тело отдельно), перед собой, словно щит, ставлю и заклинаю: а вот выкажи уважение Матери Божьей, если уж паломника не можешь уважить! И тут — о диво! — в старухе что-то надломилось, она сильно погрустнела и, как на исповеди, встала передо мной на колени: ну что же мне, бедняжке, делать, если ксендз не отпустил мне греха, а уж я-то плакала, а уж я-то плакала и говорила ему: «Отец, говорю, святой, не хочу я с такими грехами умирать, я к Господу Богу хочу идти, я не хочу быть осужденной на вечные муки, я знаю, что по-разному в жизни себя вела, что по-разному в жизни себя вела… Ну уж такая я была игривая, уж такая игривая, мужик только коленком заденет, а у меня сразу брюхо вырастает, сразу брюхо вырастает…» — «Иди, дочь моя, и больше не греши! Разве не знаешь того, что Господь наш во сто крат больше радуется нашедшейся заблудшей овце, вернувшейся к Нему блудной дочери? Знаешь историю святой Марии Магдалины? Ну и хорошо, женщина, не плачь, молись…»