Александр Щёголев - Двое на дороге

— Какое дело? — заинтересовался Пузырь.

— Да так… Ничего особенного.

— Может быть я могу помочь?

— Вряд ли.

Бывший друг заёрзал. В нём проснулось любопытство, это сладостнейшее из чувств, а к подобным лакомствам Пузырь всегда относился бережно и основательно, и чтобы удовлетворить его, он предположил полушутливо:

— Ты идёшь разбогатеть, да? Вообще-то у тебя голова на месте, ты вполне мог что-нибудь выдумать.

— Не говори ерунду. При чём здесь «разбогатеть»?

— Из деревни уходят только для этого. Разве нет? Доверься мне, Оборвыш. Ты что-то затеял?

— Перестань! — Оборвыш даже рассердился. — Ошибаешься, я не кладоискатель вроде тебя!

— Клад… — тихо проговорил Пузырь. Глаза его хищно сверкнули. — Точно! Я понял, зачем ты отправился в такую даль, — было видно, с каким напряжением заработала его мысль. — Тебе отец перед смертью открыл нечто важное, вот ты и сорвался с места. Признайся, ведь так?

Оборвыш неожиданно хихикнул.

— Из тебя, Пузырь, получился бы приличный сочинитель.

— Почему?

— Когда ты сыт, в твою голову являются самые невероятные глупости.

Пузырь угрожающе надвинулся, навис над пнём, загородил своей тушей окружающий мир, желая объяснить этому тощему умнику всю необдуманность его шуточек, но тот вовремя добавил:

— Кстати, ты прав, как ни странно. Перед смертью отец мне действительно сказал кое-что важное.

Неумолимое движение приостановилось.

— Что?! — выдохнул бывший друг, вспотев от возбуждения.

— Да ну, тебя это не заинтересует. Чисто отцовское напутствие, специально для меня.

Пузырь судорожно икнул: его горло терзали вопросительные знаки. Затем хотел ещё что-то спросить, но передумал. Неутолённое любопытство — горькая штука, Пузырь ее глотал долго, мучительно, а проглотив, скривился от обиды:

— Раньше ты не был таким скрытным.

— Раньше и ты не был «хозяином дороги», — равнодушно возразил Оборвыш.

Пузырь замолчал. Он постоял некоторое время около пня, размышляя, о чём ещё можно поговорить, не зная, как ущипнуть земляка побольнее, и в конце концов не нашёл ничего лучше, чем обратиться к главной теме детских насмешек:

— Бреднями-то своими ещё балуешься? Или бросил, наконец?

— Не бросил.

Пузырь оживился.

— Ты бездельник, — радостно заговорил он. — Ты родился бездельником, всю жизнь не делаешь ничего путного и умрёшь от безделья.

Оборвыш не ответил. Он зачем-то задрал голову и, прищурившись, посмотрел наверх.

— Сколько я помню, вечно ты сидел где попало, зыркал по сторонам дикими глазами и губами шевелил. Будто больной. Небылицы, видите ли выдумывал! А на всех кругом плевал. Просто смешно — ни одного пня пропустить не мог, чтобы не взгромоздиться на него и не прикинуться мыслителем! Почти, как сейчас… На самом деле, Оборвыш, ты дурачок, потому что главного до сих пор не понял. Чтобы хорошо жить, нужно хорошо кушать, а хорошую еду на пнях не высидишь. Потому ты и тощий такой. От глупости и безделья.

Пузырь засунул руку себе под рубаху и громко почесал живот. У него был внушительный живот, горделиво покоящийся на мощной колоннаде ног, плотный, тяжёлый, требующий кропотливого ухода и любящий знаки внимания от хозяйских рук. Оборвыш окинул рассеянным взглядом нависшую над ним откормленную плоть, отвернулся и вновь посмотрел наверх. Туда, где сквозь узенькие лазейки в броне листвы просачивались струйки ослепительного света. Туда, где плясали отблески жутких, к счастью, невидимых отсюда вспышек. Полуденное солнце буйствовало вовсю. Однако властвовать над миром ему осталось всего несколько мгновений. Оно утихнет, раствориться в небе, как это бывало каждый день — вчера, позавчера, год назад, вечность назад.

— Извини, конечно, — весело говорил Пузырь, — но ты весь в своего отца. Он ведь у тебя тоже был каким-то повёрнутым. Вроде бы и работал, а жили вы хуже всех в деревне. Правильное тебе прозвище дали. Такой же тощий он был, как и ты. И ясное дело, ничего полезного не мог открыть перед смертью, какие там у него клады! Правда, Оборвыш? Или ты наврал мне, признайся! Молчишь… Бездельник ты, парень, и отец твой был бездельником, оттого и умер…

Пузырь продолжал самозабвенно грубить, смакуя каждый звук. Он ухмылялся и почёсывал трепещущий от удовольствия живот. Оборвыш тем временем, ладошкой прикрываясь от брызг словесной грязи, всё смотрел и смотрел наверх — и размышлял о чём-то приятном, значительном, важном. А когда иссяк поток обвинений и вопросов, когда горечь неутолённого любопытства в глазах бывшего друга превратилась в сладостное презрение, он тихонько сказал: