Лариса Васильева - Бессонница в аду

— Демагогия…

— Да ладно тебе, не злись…

Марию поражала легкость, с которой он распоряжается чужими жизнями, не проявляя при этом никакого стеснения, не испытывая никаких угрызений совести. Говорит с ней так, словно ей не умереть предстоит, а глотнуть прокисшего молока, проверяя — прогоркло или нет, — ну неприятно, но ничего страшного…

Постепенно Мария свыклась с новыми условиями жизни, но далось ей это тяжело: она еще больше похудела, подурнела, появилось больше морщин. Старалась в зеркало вообще не смотреть. Теперь бы и домашние ужаснулись, увидев ее. Мало того, что морщинок прибавилось, так и руки — ноги стали такими тощими, дряблыми, что казалось, плоть отстает от костей, так все отвисло. Может быть, и ей незаметно дают этот препарат старости? И ночью она спросила об этом Хана. — Тебе ничего не давали. А ты разве похудела? Мне кажется, ты такая и была…

А Надя совсем сморщилась, высохла, а вскоре впала в слабоумие, и для нее это, пожалуй, было и лучше, по крайней мере, она не осознавала, что скоро ее жизнь оборвется. Информация о действительной причине ее быстрого угасания просочилась в женскую среду, и девушки теперь еще больше шарахались от Хана и смотрели на него с нескрываемым страхом. Надя умерла когда наступило лето. И долго еще женщины вспоминали Надю, как она, раскрасневшись, носилась по коридорам, и от ее большого сильного тела веяло жаром. «Боже мой, вся ее взрослая жизнь прошла в этих коридорах за какие-то три месяца…», — ужасались они. Нади не стало, а пожилые женщины все еще ожидали своего часа…

Шуре явно доставляло удовольствие командовать помощницами, доходило до нелепостей: Мария собиралась чистить картошку и хотела набрать теплой воды, но повариха категорически запретила брать теплую, якобы, картошку можно мыть только холодной. Интересно, думала Мария, а там, где жара сорок градусов, что, воду для мытья картошки ставят в холодильник? Да, Шура была хорошей поварихой, хотя бы потому, что знала сотни способов, как порезать эту самую картошку, и Мария еще ни разу не угадала нужный, а Шура при этом каждый раз подчеркивала полное ничтожество своей помощницы.

Маша продолжала драить кастрюли и полы, а ночью, не выдерживая храпа соседок, выбиралась из комнаты. Но пришло время, и она привыкла и к храпу, и Галининому ночному бормотанию, стала крепче спать. Женщина свыклась с положением смертницы, исчез панический ужас, который она постоянно испытывала первое время, когда ей все время казалось, что, вот, пришли за ней. Идя по длинному коридору, она уже не оглядывалась поминутно, словно ожидая увидеть за спиной свою смерть. Мария уже не думала беспрерывно о предстоящем эксперименте и не анализировала свою жизнь, бессознательно ища в прошлом причины своего нынешнего положения, словно этот ад, в который она попала, уготован ей был в наказание. Вечный вопрос «за что?!» так и остался без ответа, — может быть, там где-то и есть справедливый судия, но не в этой жизни.

В начале лета Мария отметила, что Хан стал еще более агрессивным, ожесточенным. Она, по складу своего характера, не могла выносить, когда рядом с ней люди беспричинно злятся, раздражаются, и все пыталась как-то смягчить своего хозяина. Он все чаще морщился от головной боли, и она теперь почти каждую ночь подолгу массировала ему шею, плечи, спину и голову. За прошедшие месяцы руки у Марии от долгих тренировок окрепли, стали сильнее. Теперь сеансы массажа удлинились, это хорошо действовало на Хана, ненадолго снимало боли.

Эти их ночные посиделки в холле должны были заметить все — через коридор время от времени проходили дежурившие охранники, они с опаской и удивлением поглядывали на беседующих и потом должны были рассказывать об этом другим обитателям корпуса, а также своим женщинам. Но, по-видимому, ребята здесь не болтливые, никто не интересовался, кроме Ирочки и Гали, о чем же беседуют всемогущий Хан и его будущая жертва. Но и та, и другая, в сущности, в откровениях Марии не нуждались.

Если Мария засыпала крепко и не выходила в холл, Хан бесцеремонно заходил в их комнату в любое время ночи, включал свет, и, когда она открывала глаза, кивал ей на дверь. Мария покорно вставала и брела на свою ночную вахту. Иной раз Хан был не в настроении, и тогда они не разговаривали, только пили молоко и расходились спать, частенько же беседы затягивались, они сидели вдвоем час, другой. Но всегда, непременно, он требовал ее присутствия. И она продолжала нести свою ношу в одиночку, при этом для нее ничего не менялось. Потом ему надоело будить ее, и он как-то недовольно спросил: