Софья Купряшина - Счастье

Темной извилистой ночью несчастный Саратов-Керковиус встал попить воды с перепою и увидел в большой комнате тактичное движение тел: маленького черного и белого большого. С умилением смотрел он на робкие попытки малыша вонзить свой маленький маркер в огромное Васино лоно. «Какие милые они и как играются нежно! — подумал он головой Чернышевского. — И если б всегда были бы такие — не кидались бы кастрюлями, не брызгались водяным пистолетом из угла — давно бы размеренная эстетическая жизнь спустилась на эту несытую планету и стало бы мягкое счастье». [12] На этом роман обрывается, а может быть заканчивается совсем… (С. К. и издатели).

Дорогой читатель!

Вот мы и дожили! Печатаем Авдея Полтонова. Вдова и друг его, Софья Купряшина, любезно предоставила нам ранние наброски к роману, варианты и черновики, фрагменты которых мы предлагаем вашему вниманию.

В каждой фразе крупица опыта писателя, его личных действий и идей. Жил он частой, беспорядочной жизнью ума, души и тела. Через весь свой патологический роман пронес он любовь к любви и жажду к прилагательным, порою так углубляясь в мыслительный процесс своих героев, что непонятно, что у них на уме и в уме ли они вообще. Ну, ничего. Почитайте, подумайте, обсудите судьбы обделенных людей, ведь никто из нас не застрахован после третьего стакана от таких дум и действий.

Звали его Саратов Ильич Ульянов и было ему восемнадцать лет. Незнакомые приставали к нему, зачем он Саратов, да еще и Ульянов.

— Папа, ну почему я Саратов? — лез он к отцу.

— Город пиздатый, — отвечал отец, досасывая вторую бутылку.

— А?!

— Город — ништяк, говорю.

— А-а-а-а.

Саратов страдал крайней плотью и решился сделать небольшое обрезание, как мало-мальский восточный человек. Соседи других народов одобрили его в коридоре.

В нагрузку к обрезанию полагались татуировки «Не забуду мать родную», «Москва! Я сидел в тебе» и «Сколько можно долго ждать».

«Кожицы наши стерпят прорези и проколы, а мы укрепимся», — думал он, выпивая от боли.

На обледенелом крыльце он ополаскивал из ковшика кровавый член, прислушиваясь к мирному весеннему гулу вечернего двора, к неторопливым — после насыщенного рабочего дня — людским разговорам:

— Виктор Иванович, что такое мандаложки ?

— Знакомое что-то. Сколько букв?

— Не знал, что триппер передается половым путем.

«Почему она ходит за этим нечистым, небогатым, немолодым, жадным и узколобым негром, который знает по-русски только „Драсти“ и „факен бич“? — думал Саратов, выслеживая Василису в мусорном ящике. — Как они вообще объясняются, кроме языка тел?»

Василиса остановилась у будки с мороженым и знаками попросила негра купить ей эскимо. Негр показал ей фигу, а после перестроил конструкцию руки в кулак и ткнул им Василису пониже спины, чтобы шла ходче.

«Его б на плантацию», — думал расистский от горя Саратов, сжимая в кулаке очистки и тряпки. Он захлопнул крышку и заплакал, сидя в темноте бросовых предметов.

— Клитор бы тебе отрезать — как умеют у них, в Бангладеше… [13] Парафраз строчки стихотворения Е. Бунимовича; ср.: «…Как умеют у них, в Ленинграде…» — С. К.

— А ты не трожь Бангу! Сам пол хуя себе отстриг, думаешь — теперь все должны?!

— Да нет, это по договоренности, — робел он.

— И кто же въехал в тебя так, кудрявая красавица, — спрашивал рогатый Саратов, прекрасно понимая, откуда разрывы, и стараясь не чинить боли своей любимой.

Василиса сморщила пол-лица и прищурилась на потолок.

— Тебя что-то смущает?

— А что меня может смущать? Меня уже ничего не смущает. Или все. Только я плохо чую любовь в себе для себя и из себя. Секрет мутный и рычу мужиком. Не слыхал?

— Был занят, сам звучал как-то, но позабыл в ослеплении радости.

— Ты завшивевший умом.

— Но это не вечное мое состояние. Диалектика физического хуя сложна, как никто. Отдохнула?

— Сладко воспарять над болью, вот противоположность, — ступенчато говорила Василиса, стукаясь головою о спинку кровати.

— И ведь только что ты полюбил меня в кухне.

— Там — иное, запах жара. А тут прохладительное кое-что. По-другому — контраст.

— И не жалко тебе морщить его?

— И нету. Он расправится и в себя уберется, сказал Евгений Попов.

— Ну и будем слушать друг друга и друг другом дышать…

И они снова обнялись сч а стливо, не чувствуя конечностей своих и начал.