Дмитрий Березин - Пару штрихов тому назад

Старик тяжело вздохнул.

– Ты пытаешься говорить стихами, мне это знакомо. Поверь, я тоже художник, настоящий художник, и они художники, и они тоже сомневались в том, что им уготован такой путь, а не какой-нибудь другой. Но открой глаза: я еще здесь и они тоже.

Художник задрожал:

– А вы, вы все тоже не хотите выбраться отсюда? Почему вы здесь? Сидеть, сложа руки, и ничего не делать, не пытаться вернуться обратно? Смешно! Не понимаю! Я отказываюсь это понимать!

– Поймешь, – возразил старик. – Мы тебя ждали, долго ждали, но знали, что ты придешь. К нам приходят раз в сто лет. И мы знали, что придешь именно ты. Ведь ты рожден в день солнцестояния? Не надо, молчи, я знаю это. Мы все рождены в этот день, и все несем на своих плечах бремя моего греха, ужасов того, что было очень давно. Было со мной. И все началось с меня, только не закончится никогда. Каждые сто лет к нам приходит еще один.

IV

Спешить было некуда. Художник понял это не сразу. Он прошелся по замку. Каждый его шаг поднимал пыль: она взмывала в воздух и переливалась в падавшем через окна свете луны. Его тянуло выйти из замка и той же дорогой пойти назад. Но едва он остановился у двери и попытался ее открыть, как к нему буквально подскочил старик, схватил за руку и потянул вглубь замка.

– Не вздумай, – нервно шептал он. – А то придут! Они узнают, что мы здесь прячемся, и тогда… А дверь не откроешь. Даже если собрать все наши силы, сдвинуть ее не выйдет. Это ловушка, пойми и смирись.

Художник сел на каменную скамью. Старик расхаживал вокруг и потирал бороду. В те моменты, лунный свет падал на его лицо, Художник изо всех сил вглядывался. Нет, этот человек не был таким старым, как он подумал вначале. Тонкий нос, подбородок, задумчивые, ввалившиеся глаза, но взгляд не угасший. Пыльный плащ, подпоясанный обычной грубой веревкой. Художник заметил, что старик босой.

– Простите, старик, а как это вы могли меня ждать сто лет, если…

– Мы тоже задавались этим, когда попали сюда, – к Художнику подошел тот, который первый его окликнул, хромой невысокий мужчина с худыми и длинными пальцами, которыми он то и дело поправлял опускавшиеся на лицо тонкие светлые волосы. – Только незадача: здесь нет времени. Бесполезно ждать, что придет рассвет, что будут сменяться дни. Я скучаю по закату, я так любил, когда вечерние красноватые лучи заглядывали ко мне в мастерскую. Картины при этом становились какие-то другие, краски менялись до неузнаваемости, я старался поймать эти мгновения, чтобы отразить их на холсте. Краски играли, я писал быстро, мне помогал помощник, следил, как бы я в порыве ничего не опрокинул. Как эти картины продавались! Богатые заказчики платили вперед, чтобы картины достались именно им. Они украшали ими свои гостиные. Я продал с полсотни полотен. И продал бы еще столько же, если бы не попал сюда. А, может, не полсотни, а гораздо больше.

Старик перестал ходить, остановился и громко кашлянул.

– Лукас, прекрати сейчас же! Видишь, он уже засыпает, и тебя слушать у него нет сил. А про твои картины мы уже наслышаны. Что же ты сюда свои денежки не прихватил? Хотя, кому они здесь нужны, что на них купишь?

Художник почувствовал, что не может воспринимать то, о чем говорят старик и Лукас. Ему хотелось назад, домой к жене и дочке, в свою комнату, переоборудованную под мастерскую, в свою настоящую мастерскую в училище, к своим ученикам. Он закрыл глаза и постарался подумать о них. Сделать это не получалось. Художник засыпал в тревоге, слушая разговоры своих новых знакомых, но мало понимая из того, что они говорят. Постепенно слова превратились просто в звуки, которые становились все тише и тише. Художник даже не ощущал, что лежит на холодной каменной скамье, что продрог, что тело сотрясает озноб. Силы, ему нужны были силы.

Во сне к нему приходили непонятные образы. Незнакомые люди, незнакомые места, чьи-то разговоры. А ему даже во сне, по сути, в беспомощном и неконтролируемом состоянии хотелось побыть с родными, увидеть их. Вместо этого новые незнакомые люди, пренебрежение, холод. Потом он куда-то бежал, но никак не мог добежать, и все время возвращался туда, откуда начал. Это выводило его из себя, и он кричал. Вот снова он, рисующий картину, ту самую картину. Вот он, лежащий рядом с ней. И свет, много света.

– Это, чего ты кричишь? Проснись! Тебе приснилось что-то страшное? Та картина? – Художника тряс за плечо Лукас. – Ты, кстати, так и не сказал, как тебя зовут.