Лариса Райт - Когда осыпается яблонев цвет

– Вот, полюбуйся.

На разобранной кровати со смятым, грязным бельем храпела Наткина мать. Она была одета в пальто, теплый платок и даже сапоги. У постели валялась пустая бутылка. Целую армию таких же пустых бутылок Натка предъявила Марте на замызганной кухне. В холодильнике пахло тухлятиной, в раковине высилась гора сгоревших кастрюль и залитых жиром сковородок, по дубовой столешнице ползали тараканы. Вид этих насекомых на кухне, наполненной раньше пряными ароматами и удивительной кулинарной изобретательностью хозяйки, ужаснул Марту больше всего остального.

– Ты когда-нибудь убираешься? – первым делом поинтересовалась она у подруги.

– А зачем? – усмехнулась Натка.

– Затем, что ты здесь живешь! – Негодование Марты было искренним. Она была чистюлей и аккуратисткой. Конечно, в казенном учреждении, обладая только кроватью, тумбочкой и несколькими полками в общем шкафу, развить эти качества было не так уж сложно. Но Марту коробил любой, даже самый незначительный беспорядок: книги, стоящие не по ранжиру в школьной или детдомовской библиотеке, чья-то зубная щетка, измазанная пастой, тетради, разбросанные на общем столе, а не уложенные в аккуратную стопку. Она ни за что не смогла бы долго находиться в помещении, в которое превратился теперь Наткин дом, и осознание того, что любимая подруга способна жить в этом ужасе, вызвало у нее одновременно и приступ сильнейшей брезгливости с едва сдерживаемыми рвотными позывами, и невиданное раньше решительное желание действовать немедленно.

– Я, Марточка, тут существую, потому что жить, как ты успела заметить, здесь нельзя.

– А что ты сделала для того, чтобы было можно? – накинулась Марта на подругу.

Натка ожидала чего угодно: слез, объятий, попыток успокоить и пожалеть, но никак не обвинений. Она на секунду оторопела, а потом обрушила на Марту целый поток признаний, звучавших зло и колко:

– Ты думаешь, я не пыталась и не пытаюсь? Прихожу из школы и не знаю, за что хвататься. Бывало, перемою посуду, а на следующий день опять все завалено, вещи в шкаф вечером закидаю, а утром снова-здорово, они все на полу: мадам наряд выбирала. Так что на стульях – это еще удачный вариант. А убирать за ней вообще никаких сил нет! Полы от блевотины я еще могу отчистить, а персидские ковры, извините, не по силам в химчистку таскать. Да и запах этот знаешь какой въедливый? Никакой хлоркой не вывести. Да и нет у меня хлорки этой. Копейки еще на нее тратить. Мне бы на жрачку найти, чтоб не сдохнуть здесь вместе с этой! – Натка сделала выразительный жест в сторону спальни, откуда все еще доносился громкий пьяный храп. – Я уже деньги с собой таскаю. А вечером под подушку засовываю, так она по ночам ворует. Я же не могу совсем не спать.

– Нат, но… – Не получилось вставить ни слова, Натка продолжала кипеть яростью:

– А сгоревшие кастрюли? Считаешь, сварить обед – это как дважды два? Не тебе об этом судить! Тебя всю жизнь государство кормит. В столовку приходишь – там щи горяченькие и булка с повидлом, а у меня тут поваров с официантами нет. И курсов я кулинарных не кончала: жру клейкие макароны и жженую кашу.

– Да ты мне позавидовать решила, что ли? – взвилась Марта возмущенным коршуном и забилась, заколотилась в возмущенном крике. – Ты хоть тринадцать лет прожила как у Христа за пазухой. Тебя холили, лелеяли, пылинки с тебя сдували. А как жизнь не тем местом повернулась, сразу все кругом виноваты? Сразу можно волком смотреть и слова сквозь зубы цедить? Ты мне на казенные харчи не пеняй! Сладкого в них мало. Мне что поклали, на том и спасибо, а ты сама за себя в ответе, так ли уж плохо? – Марта остановилась и без какого-либо перехода спросила: – Бабки у тебя есть?

– Пособие только матери платят по потере кормильца, да и то скоро перестанут, – неожиданно тихо и покорно ответила Натка. – На работу ей надо. Только кто ж такую возьмет? Переводы, сама понимаешь, уже никто не предлагает.

– Я не о деньгах спрашиваю. Бабушки твои, с ними что?

– А-а-а. Материна уж лет пять как померла, а дед и того раньше. А отцова в больнице. Инсульт у нее. А у деда там семья другая давным-давно. Ему на нас начхать.

– Хреново.

– Ага.

Они помолчали, глядя друг на друга так, будто видели впервые. Натка не представляла себе свирепую Марту, а та в свою очередь не могла предположить в подруге смирения. Натка смотрела так, будто только сейчас поняла, что столько времени подставляла плечо именно тому человеку, который в трудную минуту не подведет и в нужный момент подставит свое, не раздумывая ни секунды. Девочка распахнула объятия и порывисто прижала Марту к себе, заплакала, зашептала жалобно: