Петер Розай - Отсюда - туда

Тропинки здесь из мелкого, нежного песка. Ботинок легко погружается в него, а внизу он сырой и плотный. По утрам на песке сверкает роса. Потом она испаряется.

Птицы поначалу поют, но, когда подходишь ближе, смолкают. В лесу становится тогда совершенно тихо, и веют тенистые лиственные разливы какой-то зеленой твердостью. В них прячутся звери. Лужайки светлее, они полиняли за долгое лето, высохли. Видны стоянки отдыхающих, то, что после них осталось. Пинаю ногой пустую банку из-под пива. Однажды я нашел деньги и устроил себе роскошную жизнь. Но гораздо чаще попадаются лишь нейлоновые пакеты да забытые игрушки.

Тихо подкрадываюсь из лесу к камышам у воды. Но птицы слышат и, взлетев, парят над водой. Снова мерещится мне тот, кто держит меня на прицеле, как подвижную мишень: терять мне нечего, это верно. И все-таки приятно чувствовать себя вне опасности. Тихо, спокойно. Сладкое знание, если так можно сказать.

Люблю идти по камышам, слышать, как они ломаются. Однажды порезал себе руку. Никогда кровь не казалась мне такой красной и драгоценной, как тогда, когда она сочилась на грубые, зеленые, похожие на ножи листья. Иногда, обрезавшись, я наблюдаю, как маленькая капля вылезает наружу — это я, я сам.

Вспомнилась та авария, как мужчина, весь в коже, лежал, а позади горел его мотоцикл, а мужчина лежал, как черный мешок, в луже крови и масла. Отсмеялся! Какая тупая вещь смерть, и какая пошлая.

Топчусь в камышах, кружу, падаю навзничь. Или раздеваюсь и выплываю на чистое разводье, голый и белый неженка в зеленой воде; заплываю далеко, ныряю.

Торопиться мне было некуда. Сидел на опушке леса, рядом сохло шмотье. От полной тишины проснулись птицы и запели. По зеленым верхушкам гулял ветер, они шептались; как прекрасно то, чему нет конца.

Потом оделся, взял мотоцикл и поехал в город. Прежде чем позвонить Перкинсу, перекусил в баре. Это была одна из тех забегаловок, где нет обслуживающего персонала, одни автоматы. Вынул из окошечка бутерброд с колбасой, нажал на кнопку с лимонадом, и вот уже он полился в подставленный бумажный стаканчик. Стена, у которой стояли высокие — без стульев — столики, была зеркальная. В ней — наряду с автоматами, столиками и мусором — можно было разглядеть и себя, и я показался себе совершенно нереальным, как будто нарисованным.

Я еще ел, когда вошла женщина и наполнила пустые автоматы свежими бутербродами. Делала она это чрезвычайно добросовестно; и когда положила бутерброд подороже в окошечко подешевле, тут же опять вынула его и переложила куда надо.

— Глядя на вас, можно есть и есть! — сказал я. Но женщина не приняла шутку, достала из запертого ящика метлу и стала подметать пол.

Когда у кафе, где мы с Перкинсом договорились встретиться, ко мне обратился перекупщик, я невольно улыбнулся.

— Нет, спасибо, — сказал я ему, — не принимаю.

Он сразу же отвернулся от меня и стал озираться по сторонам.

— Здор́ово, Перкинс! Как дела?

Он пожал плечами, улыбнулся. Я сел, заказал пиво.

— Знаешь, — сказал Перкинс, — со мной вышла сегодня история: я нашел твоего сына! Да, представь себе, он играл вот на этой самой площадке. Все катался вокруг качелей на трехколесном велосипеде. Целиком ушел в это занятие. Я уж хотел было подойти и сказать, что я, мол, Перкинс, друг твоего отца, ты ведь знаешь меня, но не стал. Он так ровненько ездил по кругу, что я бы ему только помешал. И я не стал.

— Очень мило с твоей стороны, Перкинс, — сказал я.

Мы стали играть. Игра, в которую мы играли, проще простого: кто вытащит карту покрупнее, тот и выигрывает. Сыграли партий десять. Перкинс ловко тасовал и все выигрывал. Потом он проиграл и предложил мне повысить ставку.

— Как хочешь, — сказал я.

— Мне все равно, — сказал Перкинс.

Я сказал:

— В том-то и прелесть игры.

С переменным успехом мы играли дальше. Перкинс удовлетворился тем, что пробовал угадывать карты, которые доставал из колоды. В половине шестого мы поехали к Итальянцу, он уже поджидал нас.

Вечер был чудесный. Мы прогуливались по площади, на которой тихо чернели автомобили, похожие на насекомых. Небо было еще совсем светлое, с золотыми краями, не пускавшими темноту. На по-вечернему белесой голубизне покоились светлые облака. Говорили о пустяках, то есть Итальянец рассказывал что-то из своей жизни, а мы слушали.

— На родине у меня, — говорил Итальянец, — земля плоская и однообразная. Представьте себе страну серую, зеленую, ровную. Улицы как стрелы. Запыленные деревца поникли от зноя. Страна бедная. Мужчина на улице помахал рукой. Я взял его с собой. Спросил, куда ему, мне, мол, туда-то и туда-то. Подходит, сказал мужчина, как раз туда-то мне и надо… Странно, я знал, что мужчине безразлично, куда я его отвезу, но услужить ему было приятно, так он был горд.