Серж Жонкур - Где ж это видано?!

Прежде чем полюбить лошадей, папа держал бензоколонку с автосервисом и лавочкой, где продавались книжки и журналы, но из-за того, что по небольшим пригородным шоссе почти никто больше не ездит, бензиновый бизнес пришлось свернуть. К тому же отец никогда особенно не любил запаха автомобильной смазки, в области литературы был способен лишь правильно дать сдачу с проданной книжки, а потому он закрыл и сервис с лавочкой. Однако он не злился, не пытался протестовать, просто воспринял это как веяние времени, объяснимое непреодолимым стремлением человечества выбирать главные дороги, широкие пути, крупные автомагистрали.

С тех пор его работа сводилась к левым заработкам, которые и декларировать-то не стоило, — просто подрабатывал время от времени на соседних фермах. Ну а поскольку сельское хозяйство — занятие строго сезонное, то и работа у папы была исключительно летом. Хорошо еще, что теперь даже крестьяне нет-нет да и подхватят грипп, и зимой можно подменить заболевшего.

В общем, отец был из тех, чья сфера деятельности ограничивалась местными невзгодами вроде проблем с дождевой водой и рогатым скотом, проблем, которые не выходили за пределы садовой ограды, а к тому же их суть он не смог бы сформулировать даже самому себе, не обладая достаточным словарным запасом. Наверняка именно поэтому в свои сорок лет отец наш уже выглядел старым, у него были поникшие плечи и затуманенный взгляд. Вылитый дед — единственный признаваемый всеми, которого из всех прочих мы выбрали себе в предки под тем предлогом, что у нас была только его фотография.

Да, вот так всегда и бывает: он все равно что друг, которого любят больше всех и даже устраивают ему собственный маленький домишко поблизости, потому что хотят, чтобы он всегда был рядом. Он — существо, постоянно окруженное вниманием и заботой, бесконечно обласканное, ему во всем потакают и безостановочно кормят, и даже моют, когда возникает такая необходимость. За ним ухаживают, как за собственным братом, пылинки с него сдувают, к нему привязываются просто потому, что он всегда рядом, и со временем он становится членом семьи, родным существом. Любой его каприз мгновенно исполняется, и все делается для того, чтобы он рос и поправлялся, чтобы чувствовал себя хорошо, а потом в один прекрасный день — ррраз — и наотмашь по башке.

Хуже всего, что такие экзекуции были для нас чем-то вроде праздника, причем обычно мы устраивали это действо, когда приезжали родственники, что придавало событию больший размах и возможность разделить радость с другими. Все это делалось из самых добрых побуждений. Традиционно подобные пирушки устраивались не раньше ноября, но с изобретением морозилки ждать прихода зимы больше не требовалось.

— Поросенка убивают ножом, даже обычным кухонным, если другого нет; нужно просто всадить ножик ему в бок, как человеку…

Бабуля была полна пережитков прошлого, которые нас сильно раздражали, ведь все удовольствие заключалось именно в выстреле из пистолета.

Помимо бабушки за спиной нависал Господин Кроссворд, комментировавший происходящее, и чуть поодаль его семейка, в белых носочках и с кислыми минами. Естественно, в эту ночь они глаз не сомкнули, испытав на себе все прелести сельской жизни — от шорохов на чердаке до мокрых разводов на стенах, от криков двух петухов в пять утра до шевелящихся узоров на обоях. Как говорил отец, чтобы хоть немного их успокоить, на новом месте всегда неважно спится.

Можно подумать, зрелище было для них слишком жестоким, слишком похожим на настоящее убийство. Они считали варварством, что мы собирались хладнокровно пристрелить это бедное животное, что гонялись за ним, доводя его до истерического визга. Вот козлы, думали мы. Тем более что это был самый экологически чистый способ умерщвления. По их мнению, верхом бесчеловечности было то, что мы продолжали называть поросенка по имени даже тогда, когда уже собирались его укокошить. Мы говорили: «Должок, иди сюда, малыш, иди ко мне, иди к папочке…» И этот придурок Должок, ничего не подозревая, ручной, как котенок, вылезал из своего домика с высоко поднятой головой.

— Ну что, толстячок, ты ведь не будешь убегать?

Это было сильнее их, они должны были это увидеть. Вместо того чтобы уйти и не путаться под ногами, они стояли как вкопанные, не понимая, что мешают, но раз уж все равно здесь торчат, то могли бы хоть сделать фото на память. Однако же именно их присутствие отравляло атмосферу, усугубляя напряженность ситуации, именно они создавали обстановку недоверия и осуждения, которая действовала на нервы всем нам, включая поросенка, и из-за которой гастрономическое мероприятие само собою превращалось в убийство. В эти минуты мы ощущали чудовищное напряжение, тяжесть на сердце, вызванную не столько самой казнью, сколько огромной и все увеличивающейся пропастью между ними и нами, как будто мы вдруг становились для них еще более чужими и непонятными. Иногда они даже вроде как болели за животное, как будто поросенок мог победить и в конце концов наказать нас.