Ханс-Ульрих Трайхель: Блудный сын

Но хуже всех были те, которые сперва долго не решались что-нибудь купить, а потом покупали в мизерных дозах, прося взвесить им пятьдесят граммов пивной колбасы и пятьдесят граммов сервелата, давая одновременно понять, что это может быть и меньше, например сорок граммов, хотя и не обязательно, так ведь и с ума можно сойти. Временами он казался себе аптекарем, с такой точностью требовалась от него дозировка колбас или сыра, прежде чем положить их на весы. Удрученность торговцев так действовала на меня, что я, сам того не замечая, переносил эту их тоску на товары и вплоть до своих зрелых лет воспринимал продукты питания как нечто само по себе очень грустное. Особенно волновали меня свежие, то есть скоропортящиеся, продукты, и даже годы спустя я удивлялся той грусти, которая находила на меня перед прилавком с овощами или колбасной витриной. Напротив, моего отца вид витрины со свежей колбасой приводил в эйфорическое состояние. Особенно если это были его поставки. Но тут, вероятно, сказывалось и его крестьянское происхождение: мясо и колбаса не являлись для него остаточными формами забитого животного, а были чем-то в высшей степени живым. В отличие от торговцев продовольственными товарами, его настраивали на веселый лад именно так называемые скоропортящиеся мясные продукты. Его любимым кушаньем была свежая отбивная котлета. Свежая отбивная была для него все равно что глоток свежего воздуха или свежей воды. Но еще милее свежей отбивной была ему свежая свиная голова, которая, правда, появлялась на столе только дважды в году — весной и осенью и которую отец сам привозил домой от крестьянина, одного из своих поставщиков. Когда отец входил в дом со свежей, то есть только что отделенной от туловища, еще кровоточащей свиной головой, завернутой в пергаментную бумагу, вся семья должна была собраться на кухне, чтобы полюбоваться ею. Для меня все свиные головы были похожи одна на другую, для отца же каждая из них имела свои особые приметы. Случалось и так, что он, положив свиную голову на кухонный стол, с видимым удовлетворением говорил: «На сей раз нам досталась особенно прекрасная голова». На мой вопрос, чем особенно прекрасным эта свиная голова отличается от другой, менее прекрасной, отец отвечал, что красивая, а следовательно, и прекрасная свиная голова — это равномерно сформировавшаяся голова, в то время как менее красивая — голова, созревшая неравномерно. Кроме того, добавлял он, по голове свиньи можно судить о всей свинье, поэтому красивая голова обязательно принадлежала красивой, то есть гармонично развивавшейся, свинье, с оптимальным сочетанием жира и мускулатуры. Частью свиной головы была кровь. Свиная кровь была для отца столь же важна, как и сама свиная голова. «Свиная кровь — сок жизни», — говорил отец, и если бы это зависело от него, он предпочел бы быть вскормленным не молоком матери, а свиной кровью. Кровь перевозилась в жестяных бидонах, ее нужно было как можно быстрее доставить из крестьянского хозяйства в родительский дом. Если отец бывал занят, доставить свиную кровь в дом становилось моей обязанностью. Обычно перевозка крови меня не очень затрудняла, тем более что я с удовольствием бывал в крестьянских домах: там, прежде чем попадешь в жилые помещения, надо было сначала пройти мимо животных. Но задача затруднялась тем, что кровь, которую мне предстояло везти домой, выливали в бидон прямо из свиньи. Мне не раз приходилось видеть, как переливают в бидон коровье молоко, но я совершенно не знал, каким образом попадает в бидон свиная кровь. А попадала она туда таким ужасным образом, что я смог наблюдать за этим только один-единственный раз, а в последующие поездки старался задержаться на кухне крестьянина, пока бидон наполняли кровью. Уже один вид дико визжащей и дергающейся свиньи, у которой из надрезанной сонной артерии фонтаном била кровь, так напугал меня, что я с большой неохотой принимал участие в регулярных поеданиях свиной головы и, будь на то соизволение отца, с радостью отказался бы от этих пиршеств вообще. Я переносил бы их с меньшим трудом, если бы речь шла только об одном застолье. Но мама удивительным образом умудрялась наготовить из свиной головы столько блюд, что мы долго питались ими. Свиная голова оказывалась настоящим рогом изобилия, из которого так и сыпались самые разные кушанья: свиные щеки и свиной язык, свиные уши и свиной пятачок, бульон из свиной головы и свиной паштет. Все это коптилось или зажаривалось на решетке, варилось или тушилось на плите, вялилось или консервировалось с добавлением свиной крови, из чего потом готовили суп или делали кровяную колбасу, использовали как начинку для пирогов, а кровь заливали еще в стеклянные банки и употребляли в загустевшем состоянии в пищу как кровянку. Выходило, что весенней свиной головы нам хватало почти до самой осени, а осенней опять-таки почти до весны, так что мы практически весь год питались продуктами, приготовленными из свиной головы и свиной крови. А самым праздничным лакомством был свиной мозг, его подавали на стол в тот же день, когда отец доставлял домой голову, а я — кровь. Это был наш, так сказать, домашний праздник по случаю убоя свиньи, на который приглашались гости и который уже поэтому имел для отца особое значение, так как напоминал ему дни забоя скота на крестьянском дворе его родителей. Отец должен был унаследовать хозяйство родителей и тоже стать крестьянином, так что по крайней мере в тот день, когда вся семья вместе с гостями собиралась за свежеприготовленными свинячьими мозгами, он себя таковым и чувствовал. «Ешь мозги — умнеешь», — говорил отец, после чего я даже надеяться не смел, что меня избавят от этого кошмара, ибо, по мнению моего родителя, мне как раз и недоставало изрядной порции мозгов. Правда, иногда он проявлял великодушие и освобождал меня от необходимости хлебать суп или жевать пирог с кровянкой, но что до мозгов, то тут он не знал никаких компромиссов. Однако я должен признать, что, хотя меня и воротило от этих мозгов, я все же охотно участвовал в вечерних свинячьих пиршествах, так как в нашем доме никогда не бывало столько веселья и раскованности, как в эти часы. Трапеза со свиными мозгами превращалась в настоящую оргию безудержного веселья. Особенно если гости, знакомые отца, происходили, как и он сам, из Восточной Пруссии и, собственно, тоже должны были стать там зажиточными крестьянами. Ужин сопровождался тогда нескончаемым хохотом, хотя я, пытаясь как можно быстрее, не прожевывая, втолкнуть в себя мягкую белую массу, никак не мог понять, что их так смешит. Поедая свиные мозги, они говорили почти исключительно о еде, а если не о еде, то о забое скота. Поскольку большинство знакомых отца были мясниками или занимались этим ремеслом раньше, то каждый мог рассказать парочку смешных случаев из личного опыта. Рассказывали, разумеется, не о том, как резали кур, кроликов, уток, гусей и голубей. Последних можно было забивать собственноручно, даже не имея уже крестьянского двора, а живя на арендуемой квартире. Смех, который вызывали эти рассказы, не был ни злым, ни кровожадным; скорее, он был миролюбивым. Смеялись, правда, очень громко, а иногда и подмигивали друг другу, например, когда рассказывали о том, как курица с отрубленной головой вскочила на колени бабушке, мечтательно дремавшей в кресле в саду. И если мне после таких застольных разговоров снились временами кошмары и я ночи напролет, сам того не желая, отрубал курам головы, сворачивал шеи голубям, проламывал черепа кроликам и всаживал свиньям нож в горло, то отца застолья со свиными мозгами необычайно успокаивали, в глазах этого раздраженного, склонного к взрывам гнева человека появлялся миролюбивый блеск, и мне казалось, что я уже никогда не буду его бояться. А мама, напротив, сидела за столом тихо, погруженная в свои мысли. Похоже, она радовалась веселью отца и гостей, но даже в эти редкие праздничные часы я чувствовал, что ее что-то гложет и угнетает. И почти всегда эти вечера заканчивались тем, что отец и его гости начинали постепенно говорить друг с другом тихо, а потом и вовсе замолкали. Сидели за столом и молчали. Мать и в последующие дни оставалась замкнутой и неразговорчивой, словно искупала веселое застолье обетом молчания. Для отца же искуплением была работа. Чем больше мать цепенела под тяжестью воспоминаний, тем активнее становился отец. Дважды, после двух мировых войн, лишавшийся дома и подворья, заброшенный после войны с пустыми руками в Восточную Вестфалию, он возродился в третий раз и создал условия для нормального существования. Он мог бы жить в мире, но мира не было. Сначала он перестроил дом. Как только ему посчастливилось перейти от розничной торговли продовольственными товарами к оптовым поставкам, он снова принялся перестраивать дом. И делал это столь основательно, что новый дом ничем не напоминал старый. Фахверковое строение, служившее некогда почтовым отделением городка, было разобрано, от стен остались одни только балки. Наполнитель из соломы и глины удалили, пришлось убрать и некоторые балки, заменив их стальными. Стены гладко оштукатурили. Окна обновили, вместо открывающихся половинок сделали откидные рамы, на которых уже никогда не образовывались, как раньше, ледяные узоры, так как рамы имели двойное остекление. Деревянная входная дверь с железной ручкой превратилась в обрамленную латунью стеклянную. В детстве дом был моим лабиринтом, с длинными коридорами, глубокими встроенными шкафами и лестничными площадками в самых неожиданных местах, за которыми прятались новые коридоры, ведущие, в свою очередь, к другим дверям и лестничным площадкам. Мне доставляло удовольствие бродить по дому, исследовать чердак, весь в сплетении балок и распорок, этот заколдованный лес и обиталище моих страхов. Должно быть, чердак служил когда-то складом, так как в полу был люк, над которым помещалась деревянная лебедка для поднятия тяжестей. Открыв люк, я мог заглянуть в помещение, где я ни разу не был и куда, судя по всему, другого хода не было. Мне пришлось бы спускаться по канату в это помещение. Оно находилось далеко внизу, ниже этажа, с которого начинался подъем грузов на чердак, может быть, даже ниже первого этажа. Там царил полумрак, и я не видел, как далеко вниз уходило это помещение. Мне очень хотелось узнать, не ведет ли туда какая-нибудь дверь, но я не решался спросить об этом у родителей. Я даже не решился рассказать им, что открывал люк и заглядывал внутрь. Чердак тоже был перестроен, из него сделали жилой этаж. Перестройка отняла у меня мой детский лабиринт, спрямила его, оголила, наполнила светом. Потаенные уголки, ниши, длинные коридоры исчезли вместе с встроенными шкафами, проходными дверями и лестничными площадками в самых неожиданных местах. Само собой, исчез и люк, а с ним и единственный доступ в тайное помещение. Странным образом площадка под люком и после перестройки осталась прежней. Она не увеличилась ни на метр, и я твердо верил, что помещение внизу все еще существует, только вход в него мне никак не удается найти. Когда перестройка дома подошла к концу, маму свалил недуг. Врач поставил диагноз: переутомление и прописал больничный курс лечения. Лечение длилось несколько недель, в конце каждой недели отец навещал маму в больнице, а я оставался сторожить дом. После одного из посещений больницы отец сообщил мне, что маме уже лучше, но до полного выздоровления еще далеко. Причина ее заболевания — перенапряжение, выпавшее на ее долю во время строительных работ. Но истинная причина коренится в том, что она никак не может смириться с утратой моего брата Арнольда. К тому же, сказал отец, у нее сложилось впечатление, что я, напротив, благополучно перенес потерю своего брата. Настолько легко, что она долгие годы не решалась сказать мне правду. На это я ответил, что мать давно уже сказала мне правду. «Арнольд, — сказал я, — не умер от голода, а потерялся». Отец никак не отреагировал на мои слова, и я повторил: «Арнольд не умер от голода. Арнольд потерялся». Отец все еще молчал, погрузившись в какие-то свои мысли. Вероятно, мне следовало сказать ему, что я в самом деле не чувствовал никакой утраты. В конце концов, я-то никого не терял. Я всего лишь узнал, что родители кого-то потеряли, но, как выяснилось, как бы и не потеряли. И когда я узнал, что Арнольд не умер с голоду, а только потерялся, то самой большой утратой для меня было, что я потерял мертвого брата, умершего к тому же во время бегства от русских. Так что вместо мертвого у меня появился теперь потерявшийся брат. А что я от этого выиграл? Но как все это объяснить отцу? И не успел я додумать свою мысль до конца, как отец сказал: «Мы ищем его». «Кого?» — спросил я. «Арнольда, — ответил отец, не замечая бессмысленности моего вопроса. — Ищем уже много лет подряд». На это я ничего не сказал, и тогда отец объяснил мне, что они с матерью уже многие годы ищут Арнольда через службу розыска Красного Креста, а мне ничего не говорили, потому что не хотели обременять меня своими заботами. Но теперь, после стольких лет, они нашли того, кто мог бы быть Арнольдом. «Так вы его нашли?» — спросил я, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. «Возможно, — ответил отец. — Но это еще не точно. Чтобы обрести уверенность, нам нужна твоя помощь». Таким тоном отец со мной еще никогда не разговаривал. Он говорил со мной, как с другом. Или, по крайней мере, как со своим клиентом. Он хотел о чем-то меня попросить. Отец еще никогда ни о чем меня не просил. Он всегда говорил только то, что нужно было сделать, и я делал то, что он требовал. И никогда еще он не вел со мной таких долгих разговоров. Тон отца встревожил меня, мне стало не по себе, лучше всего было бы вспомнить сейчас старую привычку и сделать так, чтобы меня стошнило. Необходимо провести различные исследования, пояснил отец, чтобы установить родство с тем самым найденным мальчиком. Этим исследованиям должен подвергнуться и я тоже. «Как вы его нашли?» — спросил я и представил себе, что уже скоро мы будем сидеть за обеденным столом не втроем, а вчетвером и что мне придется делить с ним не только десерт, но и мою комнату, а может, и вовсе убраться из нее, чтобы освободить место старшему брату. Я знал Арнольда по фотографии, он был тогда грудничком, но родился-то он еще до окончания войны и, значит, был, что самое опасное, на несколько лет старше меня. «Мы сообщили службе розыска, — сказал отец, — где и когда потерялся Арнольд, а также о том, что у него на макушке с правой стороны может быть вихор, бросающийся в глаза. После этого мы получили от Красного Креста известие, что у одного из найденышей, находящихся на попечении Красного Креста, есть такой характерный завиток волос с правой стороны на макушке». Это известие, добавил он, пробудило у них с матерью надежду, что они нашли Арнольда. Мать к этому времени почти уже уверилась, что найденыш из приюта, имя которого неизвестно, ее сын. По спискам службы Красного Креста он проходит как «найденыш 2307». Само собой, им захотелось как можно скорее увидеть мальчика с характерным завитком волос на правой стороне головы, но соответствующие инстанции не разрешают. В конце концов, во время бегства потерялось и очутилось без родителей в западной части Германии множество детей. Один из консультантов службы розыска постоянно разъяснял им, что большинство родителей готовы без всяких сомнений уже по первым признакам признать того или иного ребенка своим. Иным родителям, по словам консультанта, достаточно узнать, что речь идет о белокуром или темноволосом ребенке, чтобы они тут же узнали в нем свое дитя. Некоторые из отчаявшихся родителей хотят непременно увидеть ребенка, который оказывается потом не их сыном или дочерью, и, таким образом, иных найденышей приходилось показывать все новым и новым возможным родителям, что вело к большим разочарованиям, особенно самих детей. И в нашем случае, сказал отец, характерный завиток с правой стороны был всего лишь началом. Спустя какое-то время в соответствующем учреждении им показали фотографии так называемого «найденыша 2307», и он сам, и мать сразу же узнали в ребенке своего сына Арнольда, хотя этот ребенок был на фотографиях уже молодым человеком. Но в таких делах, сказал отец, говорит инстинкт, а не разум. Кроме того, у найденыша под номером 2307 не только характерный завиток справа, по сведениям службы розыска, ребенок был найден в той же самой колонне, с которой бежали с востока они с матерью. И не только в той же самой колонне, но и в тот же день, а именно 20 января 1945 года, когда они передали мальчика на руки незнакомой женщине. И так быстро, что женщина даже не успела узнать имени ребенка. Она не видела даже лица той, что сунула ей в руки ребенка, ибо ее лицо было почти целиком закутано платком. Причем не столько из-за холода: так тогда поступали все молодые женщины, чтобы скрыть свою молодость. И мать тоже закутала лицо платком. Русские, сказал отец, первым делом бросались на молодых женщин. Разумеется, они быстро раскусили уловку с платком и нацеливались именно на тех женщин, которые скрывали лицо под платком. Правда, среди них попадались и пожилые женщины. Но от русских не могла чувствовать себя в безопасности ни одна женщина, сказал отец, ни молодая, ни старая. Значит, мама тоже не чувствовала себя в безопасности от русских, решил я. Вероятнее всего, русские набросились и на маму, хотя я не очень себе представлял, что это означало конкретно, когда русские на кого-то набрасывались. Мало того, что малыш находился в той же колонне беженцев и был передан на руки незнакомой женщине в тот же самый день, когда это проделала мать с моим братом Арнольдом. Найденыш не только в известной степени похож на Арнольда из фотоальбома, он чем-то напоминает даже отца и мать, правда не настолько, чтобы можно было делать решительные выводы о родстве. Но тот мальчик поразительно похож на меня, своего предполагаемого брата. Сходство настолько велико, что и мать, и он сам уже поэтому абсолютно уверены, что речь идет об Арнольде. Однако соответствующие инстанции, сказал отец, отнюдь не столь непоколебимо уверены в этом, несмотря на то что занимающийся этим делом чиновник мог на основании нескольких фотографий убедиться в поразительном сходстве приютского мальчика со мной, его предполагаемым братом. «Мальчик, — сказал отец, — похож на тебя как две капли воды». Представив себе это, я испытал сильное физическое неприятие, меня хоть и не вырвало, но спазм, сдавивший желудок, перекинулся на лицо, охватил щеки и стянул кожу на голове. Мне казалось, будто я чувствую, как мне режут лицо, чтобы выдавить из него Арнольда, и порезы эти сравнимы с ударами током и вспышками молний, — резкая боль пронзила мое лицо и вызвала судорожные ухмылки. «Что в этом смешного?» — спросил отец, не подозревая о мучившей меня боли и видя во мне только невоспитанного мальчишку. Дружеский доверительный разговор как между товарищами или клиентами снова превратился в привычное общение отца с сыном, в ходе которого отец сообщил мне, что после выписки матери из больницы и соответствующей подготовки на месте нам придется наведаться в один институт, чтобы пройти необходимые исследования, которые должны подтвердить родство с Арнольдом. Желудочный спазм прошел, но рецидив остался, особенно в стрессовых ситуациях, когда меня мучили судороги лица, из-за которых я не только начинал против воли ухмыляться, но иногда глаза мои наполнялись слезами. Эти обстоятельства побудили отца отправить меня к врачу. Врач обнаружил у меня невралгию тройничного нерва, которая практически не лечится, поскольку неизвестны причины ее возникновения. В тяжелых случаях тройничный нерв умерщвляют, но это может привести к нарушению работы всей лицевой мускулатуры, поэтому подобная операция не рекомендуется. В моем случае, сказал врач, лучше всего подождать. Быть может, однажды выяснится причина моего заболевания, а может, заболевание пройдет само по себе. Уже не раз случалось, что невралгия тройничного нерва исчезала так же внезапно, как и появлялась. Но невралгия не исчезла, а продолжала и дальше мучить меня своими резкими, как удар электрического тока, атаками — приступы случались через более длительные, но регулярные промежутки времени. Мне не нужно было искать причину, я был уверен, что судороги связаны с Арнольдом и особенно с тем обстоятельством, которое отец называл поразительным сходством между нами. Я не хотел ни на кого походить, и уж тем более на своего брата Арнольда. Это предполагаемое поразительное сходство привело к тому, что я все меньше стал походить на самого себя. Меня приводил в смущение каждый взгляд в зеркало. Я видел в нем не себя, а Арнольда, который становился мне все более несимпатичен. Лучше бы ему умереть тогда с голоду. А он вместо этого вторгается в мою жизнь. И в то, как я выгляжу. Я даже мечтал о Третьей мировой войне, чтобы заставить его умереть с голоду. Но Третья мировая война никак не начиналась. Зато из больницы вернулась мать — такой же печальной, как и прежде. Она слегка повеселела, когда однажды отец сообщил о послеобеденном визите сотрудника уголовной полиции. Сотрудник пришел в сопровождении нашего участкового, господина Рудольфа, он был чем-то вроде друга семьи и оказывал родителям помощь во всех вопросах, касающихся полиции, за что отец регулярно вознаграждал его свертками с колбасой и мясом. Сотрудник уголовной полиции пришел, чтобы взять у нас отпечатки пальцев, которые сравнят затем с отпечатками пальцев Арнольда. Он прижимал наши пальцы один за другим к штемпельной подушечке, а потом, уже измазанные краской, к специальной карточке. Чиновник действовал весьма сноровисто, и процедура закончилась, к моему разочарованию, очень быстро. От визита сотрудника уголовной полиции я ожидал большего. Единственным интересным моментом было то, что я мог в присутствии родителей измазать пальцы и что родители проделали то же самое. Но родители не дали сбыться моему желанию — сохранить черную краску на пальцах и отправиться в таком виде в школу. Сотрудник криминальной полиции еще не успел покинуть дом, как мать уже принялась соскребать щеточкой для ногтей штемпельную краску с пальцев. Следующее исследование представляло собой анализ крови. Как наши пальцы нужно было сравнить с пальцами Арнольда, так и нашу кровь — с кровью предполагаемого брата. Примерно через полтора месяца после того, как наш домашний врач взял у нас пробы крови и отправил их куда следует, родителям сообщили результаты. Письмо пришло из Института судебной медицины университета в Мюнстере и содержало результат как сравнения отпечатков пальцев, так и проб крови. В сообщении об отпечатках пальцев, которые назывались не отпечатками, а кожными узорами на ладонной поверхности конечных фаланг пальцев, говорилось о разного рода гребешковых выступах кожи, разделенных бороздками, двойных петлях, дуговых и завитковых линиях, совокупность которых была классифицирована по специальному индексу сложности. Отец долго и мучительно разбирался в письменных расчетах и наконец прочитал маме вслух, что его индекс сложности составляет число 34, индекс мамы — 43, мой 30, а индекс найденыша 2307 всего лишь 28. «Всего лишь двадцать восемь» — проговорил отец, тогда как мать, предчувствуя беду, не сказала ни слова. Беда все же миновала, когда выяснилось, что 34,43 и 30 в сравнении с числом Арнольда — 28 величины не столь отягчающие обстоятельства, как того боялись родители, но все же внушающие веские опасения. Во всяком случае, официальное письмо заканчивалось словами, что «кровное родство заявителей с найденышем 2307 согласно строению кожных узоров мякоти пальцев маловероятно, но с неменьшей долей вероятности, чем это можно утверждать и в отношении родного сына заявителей». Этим родным сыном был я. И, если верить заключению экспертизы, я был столь же маловероятным ребенком своих родителей, как и Арнольд. Родители же, однако, были твердо убеждены, что я — их ребенок, и, стало быть, найденыш 2307, без всякого сомнения, тоже их дитя. Ибо если их кровное родство с найденышем 2307 ничуть не маловероятнее кровного родства со мной, тогда, следовательно, их кровное родство со мной более чем вероятно, то есть несомненно, и, значит, их кровное родство с Арнольдом, точнее, с найденышем тоже более или менее возможно или, по меньшей мере, в высшей степени вероятно. Я был совершенно сбит с толку, не мог уследить за рассуждениями родителей и думал только о том, что чем вероятнее становится Арнольд, тем невероятнее оказываюсь я сам. Однако если Арнольд с каждой новой экспертизой грозил стать все более вероятным, то я с каждым исследованием оказывался все маловероятнее их сыном. Но мне не хотелось становиться маловероятным, я хотел оставаться тем, кем я был. Я не хотел делить с Арнольдом ни комнату, ни еду. Но еще меньше я хотел поменяться с Арнольдом ролями. К счастью, меня успокоили сравнительные данные анализа крови, поскольку справка подтверждала, что я, родившийся в браке ребенок, «возможно и с позитивной вероятностью» являюсь отпрыском своих отца и матери, тогда как найденыш 2307 «возможно, но с негативной вероятностью является ребенком родителей». Мной заключение «возможно, но с негативной вероятностью» однозначно воспринималось как «в высшей степени маловероятно». Но родители, которых заключение поначалу огорчило, со временем стали толковать его как «в высшей степени вероятно» или даже как «более или менее несомненно». Особенно мама со временем стала видеть в словах «возможно, но с негативной вероятностью» только словечко «возможно» и все надежды возлагала на дальнейшие экспертизы, от которых ожидала окончательного подтверждения в действительности только теоретически возможного родства с найденышем 2307. Хотя попечительское учреждение, под опекунством которого находился найденыш 2307, отсоветовало родителям проводить дальнейшие исследования в связи с предполагаемым негативным результатом, они в соответствии со своим пониманием «в целом позитивного» результата подали заявление о проведении так называемой «антропологической биолого-наследственной экспертизы происхождения». Для этого надо было сравнить различные признаки строения тела моих родителей и меня с признаками телосложения найденыша 2307, что, во-первых, стоило довольно дорого и требовало посещения специальной лаборатории и, во-вторых, не могло обойтись без привлечения к исследованиям моего предполагаемого брата Арнольда. Попечительское учреждение, которое не верило в положительный исход экспертизы и хотело избавить своего подопечного от разочарования, информировало моих родителей, что найденыш 2307 однажды уже подвергался сравнительной биолого-наследственной экспертизе и что она привела к отрицательному результату. Мальчик же, по словам этого учреждения, возлагал на ту экспертизу большие надежды, и эксперимент закончился для него не без душевной травмы. Поэтому следовало бы пока ограничиться результатами сравнения фотографий, остальное решит суд по делам несовершеннолетних. Для сравнения внешнего облика потребовались фотографии родителей, Арнольда и моя. Фото Арнольда из альбома было единственным его изображением. Мама с тяжелым сердцем вынула его из альбома. Потеряйся оно, и Арнольд потеряется навсегда. Поскольку в доме не нашлось ни одного моего приличного снимка, меня послали к фотографу. Это был владелец единственного фотоателье в нашем городке, на нем лежала обязанность запечатлевать лики всех местных жителей. Результаты своего труда он документировал в витрине, размещенной по фасаду заведения; эта витрина служила мне постоянной точкой, куда я устремлялся, объезжая на велосипеде наш городок. Перед витриной я играл в свою собственную рулетку: держал с собой пари, что угадаю трех человек на выставленных в витрине фотографиях. Иногда я брался угадать даже четырех или пять человек, но только в тех случаях, когда был уверен, что фотограф выставит на всеобщее обозрение фотографию целого класса или же группы одногодков, принявших причастие после конфирмации. Если в витрине были представлены молодые брачные пары или семейные фотографии, мои шансы падали, но довольно часто мне и в таких случаях удавалось узнать одного или двух человек. Если я проигрывал пари, то наказывал себя тем, что лишний раз объезжал по кругу весь городок. А если выигрывал, то награда была точно такой же: еще раз объехать вокруг городка. Но сам я ни в коем случае не хотел быть выставленным в этой витрине. Она казалась мне чем-то вроде позорного столба, разоблачавшего людей перед всем миром. Причем как раз в тот момент, когда они считали, что достигли в своей жизни определенного этапа: конфирмации, любви, став женихом и невестой, семейного счастья с детьми. Я не знал, в чем состояло разоблачение, так как все они были наилучшим образом облачены и причесаны. И все же я видел, как пожирало их время, как дети становились старше, а супружеские пары старились. Разглядывая витрину с фотографиями, я понял, что люди обречены на смерть. И не только это: часто я видел их уже мертвыми, они были прибраны для смерти, одеты для смерти, сфотографированы для смерти. Я не хотел попасть в витрину, и до сих пор еще никому не приходило в голову посылать меня к фотографу. Родителям вполне хватало того, что на семейных фотографиях я был виден только частично, а то и вовсе не виден. Теперь дело заключалось в том, чтобы я был виден как можно лучше, и это означало, среди прочего, что на меня нацепили белую рубашку с воротником апаш и отец велел мне коротко постричься, что сделало меня похожим на лагерного заключенного. Меня остригли почти наголо и потом сфотографировали со всех сторон. Институт антропологии, проводивший экспертизу, потребовал, чтобы особенно хорошо были видны уши: вид ушей сзади может очень многое дать для опознания. Чтобы предоставить институту вид ушей сзади, надо было сфотографировать меня с затылка, что представляло для фотографа особую сложность, так как он делал подобный снимок впервые в жизни. Снимки анфас и в профиль он сделал легко и быстро, но к фотографированию затылочной части головы подошел с чрезвычайным усердием и сделал целую серию снимков при разном освещении. Уже обычные снимки я выдержал с трудом, но бесконечное фотографирование затылочной части головы превратилось для меня в настоящую пытку, так как я рассматривал свой затылок как самую слабую и непривлекательную часть моего тела. Обычно человек живет со своим затылком, не видя его и не уделяя ему особого внимания. Для меня же тыльная часть головы была в высшей степени проблематичной частью тела, поэтому я с раннего детства старался отращивать сзади волосы. Высшим шиком для меня были длинные волосы на затылке; я был счастлив, если они достигали воротника и даже спускались чуть ниже. Чем длиннее были мои волосы, тем больше я был доволен самим собой. Отец же воспринимал все ровным счетом наоборот: чем длиннее отрастали мои волосы, тем недовольнее мною он был. Если моим детским локонам было еще позволено спадать на плечи, то год от года отцовское терпение сокращалось каждый раз на несколько сантиметров. Чем старше я становился, тем короче должны были быть мои волосы. Так постепенно они стали не длиннее спички, и я давно уже даже думать не смел о том, чтобы отрастить волосы до ушей или до воротника. Однако с годами отцу и этого показалось мало, внутренняя мера его границ терпимости остановилась на длине прически солдата-фронтовика или лагерного арестанта. Правда, не так-то просто было этого добиться, даже парикмахер предлагал «простую фасонную стрижку», не желая оболванивать меня «под горшок». И только необходимость экспертиз внешнего вида сыграла на руку отцу, и он настоял на идеальной в его понимании длине волос, то есть обкорнал меня почти наголо, так что кожа просвечивала. Снимки затылочной части головы, конечно же, относятся к самым тщательно выполненным моим фотографиям. Не могу сказать, повлияли ли они каким-либо образом на результаты сравнительной экспертизы внешнего вида. Недель эдак через шесть родители получили из Института антропологии письмо, в котором профессор, доктор медицинских наук Фридрих Келлер из Гамбурга сообщал, что сравнение найденыша с разыскиваемым ребенком затруднено тем, что имеющееся в наличии фото разыскиваемого ребенка относится к очень раннему детскому возрасту и, во-первых, обнаруживает признаки, присущие всем младенцам вообще, а во-вторых, на нем совершенно не видна стабильная для данного возраста область ушей, поскольку лицо малыша закутано в шерстяное одеяльце, полностью закрывающее уши. Только теперь родители осознали, что маленький Арнольд был сфотографирован с закрытыми ушами. Про уши, сказала мама, никто тогда не подумал. В конце концов, фотография не предназначалась для экспертизы, она должна была запечатлеть на память первый день рождения малыша. Никто не обращал внимания на уши ребенка, в том числе и фотограф. Он прибыл со всей своей аппаратурой из окружного города Гостынин в Раковиц, на подворье родителей, и даже белое шерстяное одеяльце с собой прихватил, но об ушах и он не подумал. И вот пожалуйста, их не было видно на фотографии, что затрудняло экспертизу, я принял это к сведению не без злорадства, так как в конечном счете Арнольд был виноват в том, что мне пришлось вытерпеть мучительную стрижку наголо и съемки затылочной части головы. Меня вынудили выставить на обозрение лысую голову, а фотографируя Арнольда, не подумали даже об ушах. Вот пусть Арнольд и останется ни с чем, подумал я, но ни словом не обмолвился о том, что думаю, так как родители были крайне обескуражены уже первыми фразами полученной экспертизы. Особенно мать, которая неделями думала только об одном — когда же наконец придет заключение. Она впала в шок, когда отец прочитал вслух начало заключения. Она закрыла глаза, обхватила голову руками и, казалось, ничего не видела и не слышала. Только дрожание головы выдавало волнение, которое она испытывала. К счастью, дальнейшие рассуждения профессора звучали менее пессимистично. О моих фотографиях и фотографиях родителей он писал, что они дают «относительно хорошее представление о семейной наследственной структуре». Среди прочего он мог по фотографиям заметить, что для родителей характерен «высокий лоб с плоским рельефом». А вот у найденыша 2307 он обнаружил «менее высокий лоб с бросающимся в глаза бугристым рельефом», что говорило бы против возможного родства только в том случае, если бы он не нашел эту ярко выраженную форму лба, названную им Читать дальше