Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

— Жора, я тебя умоляю! — зажмуривался отец, как от внезапной головной боли. — Ты меня извини, но я больше доверяю федеральному казначейству США, чем нашим мозгокрутам. — Отец имел в виду две стодолларовые бумажки, лежавшие неприкосновенным запасом в старом валенке на антресолях. — Компьютерные технологии они осваивают! Где ты видел банкира, который расшибает лоб ради вкладчика!..

Июль стоял теплый, с ночными туманами, и мама с тетей Зиной по утрам вносили в калитку маленькие корзинки с лисичками, крепкими сыроежками и подберезовиками. Они садились в беседке и принимались чистить грибы. «Господи, раньше почти каждый год на юг ездили, — вздыхала тетя Зина. — А сейчас что? Разве это жизнь?» Мать молча снимала липкие разноцветные шкурки с сыроежек и вытирала нож о газету.

На юг мы ездили редко, по пальцам можно пересчитать, и мне было жалко маму — она вдруг начала стареть. Да и батя начал сдавать, хоть и делал по утрам зарядку. Дело было не в возрасте, а в унынии, которым окатило отца.

Он играл с Денисом в настольный хоккей, водил внука в лес за шишками для самовара, помогал натягивать соскочившую цепь на велосипеде, напевал ему пионерские песни про картошку и синие ночи, а в глазах стояла тоска. И телевизор он смотрел на нашей веранде, а не ходил, как прежде к брату, который теперь допоздна разговаривал с кем-то по телефону, а потом сидел при свете настольной лампы над своими расчетами.

Я понимал и отца: его задевало, что брат-близнец, с которым они с детства делали все вместе, теперь разорвал связку и в одиночку добился ощутимых финансовых результатов.

Дядя Жора подарил брату спиннинг, такие же, как у себя, кремовые шорты и бейсболку, красивые хозяйственные перчатки с пупырышками на пальцах, но все это лежало нетронутым на веранде, как разоблаченные дары данайцев. Даже Денису запрещалось их трогать.

А ведь девятого августа им исполняется сто тридцать лет на двоих!

И вообще, я читал, что близнецам, привыкшим с детства друг к другу, нельзя ссориться и конфликтовать — они могут заболеть и умереть.

— Меня Зина спрашивает, как ваш день рождения отмечать будем? — подступалась к отцу матушка. — Что ей сказать?

— Не знаю, — отводил глаза отец.

Да, я его понимал: сложиться деньгами на равных не получится, а принимать гостей за счет брата стыдно. Но не справлять же, в самом деле, порознь и в разные дни! Бабушка в гробу перевернулась бы, узнав про такое…

Мама съездила в город и вернулась расстроенная, чуть не плача, — я догадался, что денег достать не удалось. У нас тоже дивидендов не предвиделось.

Вот тогда Настя и сказала про китайскую картину…

Внизу, на своей половине, дядя Жора смотрел футбол. К нам на второй этаж его голос проникал сквозь неведомые щели отчетливо, словно дядька, на манер Диогена, сидел в бочке и бочка эта стояла у меня в комнате:

— Ну! — вопил дядя Жора. — Бей! Куда же ты бьешь, чудила с Нижнего Тагила! Ну! Ну! Го-ол! Молодец!

Дядя Жора не только ругал игроков за промахи, хвалил за удачу, но и следил, чтобы судья не зевал и был объективен.

— Ты что, ничего не видишь? — орал дядя Жора в телевизор. — Там же чистый офсайд был! Чистый! Правильно, бей своих, чтобы чужие боялись! Были бы мозги, могло быть сотрясение!

Под эти вопли мы с Настей уложили завернутую в одеяло картину на стол и заново перевязали съехавшие тесемки. Тонкая рисовая бумага с морщинками и складочками, ломкая на вид, уютно разместилась в изящной буковой раме под стеклом. С годами она посмуглела; пожелтела и подложка — большой лист ватмана, на котором покоилась картина.

Китайцы, китайцы, десятки китайцев… Мне вдруг стало безумно жаль эту загадочную китайскую картину. И пусть я ни черта не понимал, что она изображает, но мне был мил толстый усатый китаец в халате, я мог подолгу смотреть на погоню кошки за мышкой, разглядывать делегацию, явившуюся к трону важного мандарина…

Было что-то роковое в расставании с картиной, что столько лет висела сначала у Настиной бабушки, а потом у нас. Потянуло душу, как при разлуке с дорогим человеком, и вдруг отчетливо стало казаться, что с картиной уйдет и прежняя мирная жизнь. Мать, отец, Настя, Дениска, дядя Жора и тетя Зина — все станут хуже, злее, бессердечнее, словно эти тридцать китайцев, мышка, кошка и собачка берегут наши семьи, поглядывая из тонкой буковой рамы, и удерживают нас от скандалов и склок. «Видите, — словно говорили персонажи картины, — какая у нас суета? Всё движется, шевелится, гавкает и пищит, торопится, не поспешая, и при этом — мир, согласие и мудрость в нашем доме…» А сама рама — прочная и добротная, из чуть маслянистого на ощупь дерева, показалась мне знаком нашего семейного согласия…