Войцех Жукровский - Каменные скрижали

Ходу событий свойственна безошибочность, по нему прослеживается логика связей. Даже Грейс. Грейс только ускорила…

Только ли ради Маргит его занесло в Индию? Да, именно ради этого испытания он родился, долгие годы созревал. С разных концов мира они спешили друг другу навстречу, безошибочно направляемые, чтобы… Так должно было случиться. Любой другой выбор был бы отрицанием истины. Понимал ли он с самого начала, как должен будет поступить, только не хотел себе в этом признаться, мешкал, старался оттянуть последний час? Ведь не в ту минуту, когда он выдавил: «Нет, не хочу», а раньше, гораздо раньше он вынес приговор ей и себе. И шел к этому решению в муках, противясь, подталкиваемый шаг за шагом.

— Зачем приехал? — это был шепот Маргит, показалось, что длится сон.

— Я должен был быть рядом.

Горько дернулись губы — тень, воспоминание об улыбке.

— Ты что, боялся, что…

— Да.

— Так твой приезд — это забота обо мне или забота, о себе?

В полумраке бульвара ее высвеченные лучом фонаря волосы блеснули, как, медь, лица не было видно. Он открыл дверцу, она помешкала, сгорбилась и села в машину, не глядя на него. Ее взгляд был устремлен куда-то в конец бульвара, где сливались в линию деревья, перемежаемые зелеными огоньками ламп.

— Это было бы проще всего, — сказала она, наконец. — А то куда мне себя деть?.. Ты у меня все отобрал.

И смолкла, словно от смертельной усталости.

И вдруг вскинула голову, и глаза их встретились в зеркальце.

— Как же ты плохо меня знаешь. Не трусь, — сурово сказала она. — Я на это не пойду. Иначе ты от меня не избавишься. Иначе ты будешь ползти сквозь все ночи, когда мы будем порознь, взвалив меня на плечи. Это страшно, Иштван, но даже после всего, что ты сделал, я неспособна тебя ненавидеть. Неспособна.

— Я должен был, — набрался духу чуть слышно сказать Иштван.

— Должен был, должен был, — опустила она голову. — А вот Его я ненавижу. Проклятый безликий идол, несокрушимый, потому что бесплотный, не то, что мы, — кощунствовала она, судорожно сжимая кулачки. — Ему ты принес в жертву нас.

Он слушал, каждое слово жгло, испепеляло. В самую душу вонзалось. Глубже невозможно ранить.

— Я не покончу с собой, слышишь? Не мучься, ступай, отдохни… Иди спать, — негромко сказала она, прощающим жестом кладя ему руку на затылок.

Он закусил губу, задрожал от этого прикосновения. И вдруг всхлипнул, это был плач сломленного мужчины. Не видеть этих слез — это и есть милосердие.

— Ты хоть когда-нибудь меня простишь? — простонал он. — Я, я во всем виноват.

Она медленно покачала головой.

Мчащийся навстречу автомобиль хлестнул по ней резким светом, а глаза у нее были широко открыты, как у слепой. Она видела впереди череду никчемных дней, пустыню, которую не пересечь, время, когда она будет всего лишь камнем среди камней.

— Ступай, ступай, — шепотом попросила она еще раз. — Прекрати это бдение над умершей.

— Позволь мне остаться… Позволь проводить, я хочу быть с тобой до последней минуты.

— Когда портье позвонил, что этот господин ждет, я крикнула: «Какой еще господин?» — «Тот же, что и всегда». Тот же, что и всегда, — въелась она в горечь этих слов. — Я спустилась, чтобы проверить. Думала, у тебя не хватит духу. И все-таки это был ты. И все возвратилось. Никуда от тебя не деться.

Он робко искал в темноте очертания ее лица, прямой нос сжатые обескровленные губы, а помнил их такими пухлыми, приоткрытыми, ждущими…

— Когда вернешься домой, — начала она, и прозвучало это как шепот умирающего, замученного болезнью: «Вот похороните меня и…», — я хотела бы, чтобы ты. Он с дрожью ждал, готовый на все, поклявшись исполнить, что только она ни потребует.

— Не дай себя подмять, стой за себя. Будь жесток, невероятно жесток, так, как жесток ко мне.

До последнего мига она думала только о нем, он, его творчество оставались самым главным. Она верила, что он художник. Способен словом призвать к жизни, воскресить, остановить время.

Старик-продавец земляных орешков покачивал на бамбуковом удилище свою дымящую печурку, пять красных огоньков, силился призвать незаметный сквознячок. Словно не в силах вынести, чтобы в эту ночь кто-то обманулся в надеждах, Маргит взяла из его протянутой руки пахнущий керосином газетный кулечек. Не открыла, положила между ними.

Старик подхватил монетку на лету, сделал несколько шагов и, словно ужаленный честностью, вернулся и подал еще один кулечек.

— Знала же я, что именно этим все и кончится, — судорожно раскрывала и сжимала ладони Маргит, словно силясь поймать ускользающую нить. — Но не могла примириться, не могла поверить.