Эрик Шевийар - Красное ухо

Судя по всему, сейчас в малийской саванне как раз очередь мухи.

«Вот он! Вот он!» — кричит Красно ухо. На песчаном берегу и в самом деле виднеется огромное животное с раздутыми ноздрями и выпученными глазами, с широкой серой спиной, поблескивающей в лунном свете. «Это жаба», — говорит Тока. Кроме того здесь много крупных ящериц, которые так проворно бегают по отвесным утесам, что кажется, будто это и не ящерицы вовсе, а тени парящих в небе птиц. Туловище у самца агамы серое, зато голова и кончик хвоста ярко оранжевые, что придает его невзрачной внешности немного львиного благородства. Он ежесекундно привстает на своих кривеньких лапках, целыми днями без устали отжимаясь: вот увидите, когда-нибудь он дорастет до игуаны, вот увидите, когда-нибудь он дорастет до варана.

Мы не знаем, как вымерли динозавры. Зато мы знаем, как они воскреснут.

«Прежде чем напасть, змея плюющая вытягивается в струнку и внимательно оглядывает будущую жертву. Затем она делает плевок, и, если яд попадет тебе на голову, ты моментально ослепнешь, так что мой тебе совет: лучше сразу отступай назад, — говорит скорпион и, ухмыльнувшись своей хитиновой улыбкой, добавляет: — А там уж неизбежно я вопьюсь тебе в пятку». К счастью, не все рептилии так коварны. Вот, например, Красное ухо бесстрашно приближается к черепахе. «Зачем убивать ее, перед тем как натягивать струны на ее панцирь?» — задается вопросом Красное ухо, вспоминая сказку Йайа. Разве ее кривые лапки и крючковатые коготки не подходят для того, чтобы нам что-нибудь сыграть? Но Африка не спешит отвечать на вопросы Красного уха.

Она любит секреты, и это один из них.

Быть может, когда саванна запылает огнем и, вспыхнув рыжим пламенем, мои волосы встанут дыбом, быть может, тогда мы снова увидим тебя здесь, снова услышим твой душераздирающий рев.

С каких это пор ты стал сторониться родных мест?

Ты сделался тучен и неповоротлив. Я видел тебя в зоологическом саду. Маленькая девочка, просунув руку сквозь решетку, гладила твою гриву. Мухи спокойно откладывали на тебе свои яйца. Твое толстое брюхо липло к цементной скале, возведенной в твоем вольере.

А на твоей спине, наверно, долго играли в футбол. Твоя шкура похожа на истоптанный ковролин. Я даже разглядел на ней следы газели.

Ну? Что молчишь? Когда же наконец ты выскочишь из своих зарослей, чтобы проучить нахала?

Мышиное отродье! Кроличья душонка! Жалкий трус! Щенок!

Ты слышал или мне начать сначала?

Так значит, ты не будешь возражать, если остатки твоей шкуры я пущу на половые тряпки, а кистью твоего хвоста буду чистить свои склянки и пробирки.

Я видел тебя в цирке. Красавица в блестящем купальнике (у меня у самого слюнки текли) властным жестом приказала тебе сесть на тумбу, и ты повиновался, как школьник, точнее, как застенчивый подросток из католического интерната в западной Франции прошлого века. Затем она раздвинула твои челюсти и сама залезла к тебе в пасть. Тебе ничего не стоило лязгнуть зубами и — хрясь! — просто проглотить ее со всеми потрохами. Ты даже не откусил ей уха.

В былые времена ты славился своей жестокостью, своими аппетитами, своим величием. Сегодня на твоем фоне даже пудель смотрится свирепым хищником. Он ведь умеет кусаться, да еще как!

Ну где же ты? Покажись! Вылези наконец из басен Эзопа, сделай так, чтобы мне стало не до смеха. Я хочу почувствовать, как твои клыки вгрызаются в мою ляжку, иначе зачем я сюда приехал?

В былые времена твое рычанье предвещало громы и молнию. Ты раскрывал пасть — с неба сыпались бомбы. Едва из Сахары доносились твои позывные, Европа трусливо пряталась в Скандинавии.

А когда ты зевал, в твоем дыхании каждый чувствовал запах собственной смерти.

Ты гордо тряс гривой, пока твои сородичи мяукали, требуя молока и сардину, а затем мирно сворачивались в клубочек в своей корзинке.

Случайно завладев твоим зубом (подобрав его на земле), мужчина мог больше не пахать поля. Он становился правителем деревни и пожирал неразумных, осмелившихся ему перечить. Все женщины мечтали родить от него сына.

А что до тех, кто мечтал примерить твою шкуру, то чаще всего они оказывались у тебя внутри. Вот только выбраться из-под твоей шкуры было уже невозможно.

Сегодня же в твоих владениях тихо и безопасно, как в сквере. Наступить на собственный шнурок — вот, пожалуй, самое страшное, что может здесь со мной случиться. Я даже не удивлюсь, если в кустах на постаменте обнаружу твое скульптурное изображение — изъеденное дождями и потрескавшееся, никому не нужное и не интересное, как памятник безвестному квартирмейстеру или изобретателю ручного пресса. И маленькая старушка, вдова бакалейщика, будет вязать шарф или варежки под сенью твоей пышной гривы.