Антун Шолян - Гавань

Но соборов уже давно не строили, а что до мира, вскоре выяснилось, не бог весть что это такое. В тот самый день, когда инженер понял, что ни он сам, ни его поколение, ни какой общий коллективный порыв не смогут повлиять на пути мирские, он признал собственное поражение, которое уже было в нем как бы запрограммировано, и внутри у него что-то погасло; это сознание, а не сам факт словно бы нанесло ему непоправимый ущерб.

Но если мечтатель в нем уснул, строитель бодрствовал: он не позволил себя обмануть никаким теориям об абсурде и бессмысленности. Он не позволил удушить себя депрессией духа и равнодушием тела, в котором существовал. Он все время требовал пищи, как некая огромная опухоль.

И инженер, освободившись от амбиций монументальных и футурологических проектов и даже от социальной амбиции преуспевания и карьеры, смиренно готовясь кое-как протянуть отпущенный ему срок, все более поддавался разным чудаковатым идеям, только чтоб утолить эту жажду и подкормить своего ненасытного внутреннего жильца. Иногда ему удавалось удовлетворить его башенкой из гальки и мокрого песка, выстроенной на пляже, иногда бумажным мостом, перекинутым через ручеек пролитого на стол чая во время бесконечного завтрака — особенно когда Магда пускалась в свои утренние монологи, которые, по ее мнению, должны были сыграть роль инъекций моральной энергии, весьма необходимых ему в преддверии долгого и нудного рабочего дня.

Он все чаще пропадал во дворе, в маленьком сарайчике, и мастерил там то стульчик, то шкафчик для ванной, то полочку. Из меня бы, поди-ка, мог выйти отличный столяр, думал он. А вообще все страшно усложнилось для человека: начиная от сооружения моста до организации общественного устройства, ты лишь передатчик а некоем гигантском компьютере, выдающем непонятные или, может быть, просто неуловимые ответы; сам ты не можешь ничего. Мне бы надо быть столяром и специализироваться, скажем, как краснодеревщик по стильной мебели — сейчас она в моде. Или автомехаником. Или слесарем-механиком. Но самое главное — не предаваться даже крохотным мечтам.

Магда его за это презирала, часто упрекала, что бессмысленно транжирит время и энергию, вместо того чтобы «посвятить себя своему делу». А он все больше отлынивал от проектирования и активного участия в деятельности учреждения, где окончательно осел, и все больше выполнял чисто канцелярскую работу: безликость этих занятий действовала на него успокоительно. Он решал вопросы распределения прибыли, составлял отчеты и писал сводки. Парадоксально, но таким образом он постепенно удовлетворил и Магду: чем больше он уходил в административную работу, тем более преуспевал по службе. В короткое время поднялся до должности помощника директора. Он был надежным и послушным, ибо ни в чем не был по-настоящему заинтересован. Он никому не угрожал, ибо не имел амбиций, и его успех по службе воспринимался всеми безболезненно.

Однако новое назначение совсем сбило его с толку. Это случилось как раз в тот момент, когда он уже уверил себя, что ни на что не способен, когда он даже не смел более копаться в себе и в своей прошлой жизни, боясь окончательно убедиться, что потерпел крах во всем, что делал.

Мы пришли к этому, повторял он сам себе, проезжая сквозь пустынную Лику, мы пришли к этому, не испытывая ни удовольствия, ни гордости, и пришли не вследствие каких-либо собственных заслуг, а согласно естественному стечению обстоятельств, подобных тем, что механически определяют судьбу муравья согласно естественной смене поколений.

И где мы очутились? Опять в самом начале. Надежда — тот же вулкан: немного побушует и засыплет все вокруг лавой и пеплом. Дай боже, помолился он, поднявшись на перевал Алан, где соединялись небо и земля, на пол-пути между своей прошлой и будущей жизнью, дай боже чтобы это оказалось настоящим началом, молю тебя, исполни обещанное нам и пусть все будет хорошо.

На второй или третий день своей жизни в Мурвице он навестил теток. Было душно в полутемной старой столовой с бесконечными кружевными салфеточками и разрозненными фарфоровыми сервизами за стеклом буфета. Он снова, как в детстве, почувствовал себя неловко в этом тесном помещении, откуда ему, как и прежде, захотелось поскорее выбраться. Вопреки ожиданию встреча с тетками его вовсе не растрогала, напротив, он опять ощутил нетерпение. Может, опять ощутил себя молодым.

Тетя Нила, бывшая учительница, получала пенсию, тете Бонине платили пенсию за мужа, умершего где-то в Америке. Они жили вдвоем в домике, очень похожем на отцовский. Посещение теток и их дома всякий раз оживляло в памяти образ отца.