Жорж Перек - Жизнь способ употребления

В следующий вторник стало ясно, что Владислав взялся за дело всерьез. Он переполошил весь Париж, и в мастерской толпилось более ста пятидесяти человек. К трем стенам просторного помещения (с четвертой стороны находилась во всю высоту застекленная стена) был прикреплен огромный холст, а в центре расставлены десятки ведер с погруженным в них широкими малярными кистями. Следуя указаниям Владислава, приглашенные выстроились вдоль окна и по данному им сигналу бросились к ведрам, схватили кисти и принялись как можно быстрее размазывать содержимое ведер по холсту. Осуществленное произведение было признано интересным, но не вызвало у его создателей-импровизаторов единодушного признания, и несмотря на новшества, которыми он, неделю за неделей, пытался оживить программу, популярность Владислава продержалась недолго.

Затем его место на несколько месяцев занял чудо-ребенок, мальчуган лет двенадцати, напоминавший персонажа с гравюры мод: завитые пряди, высокие кружевные воротнички и жилетки из черного бархата с перламутровыми пуговками. Он читал импровизированные «метафизические поэмы», одни названия которых повергали слушателей в состояние задумчивой оторопи:

«Оценить ситуацию»

«Подсчет людей и вещей, утраченных по дороге»

«Способ определения»

«Цокот копыт расседланных лошадей, пасущихся в темноте»

«Красный свет от костра под открытым звездным небом».

Но, увы, однажды обнаружилось, что все эти стихи сочиняла — а чаще всего заимствовала — его мать, которая заставляла мальчика выучивать их наизусть.

Потом были рабочий-мистик; звезда стриптиза; торговец галстуками; скульптор, который подавал себя «неовозрожденцем» и несколько месяцев высекал из мраморной глыбы творение под названием «Химера» (через две-три недели на потолке расположенной ниже квартиры образовалась угрожающая трещина, и Хюттингу пришлось ее заделывать, а также перестилать свой собственный паркет); директор художественного журнала, конкурент Кристо, который упаковывал в нейлоновые мешки живых мелких животных; певичка кафе-шантана, которая называла всех «мой милый брюнет»; ведущий конкурса талантов на радио, крепыш в жилете из ткани «пепита», с бакенбардами, перстнями-печатками и причудливыми брелоками, который голосом и жестами (с акцентом и мимикой, достойными комментатора матчей кетча) имитировал выступления различных танцоров и музыкантов; рекламный разработчик и любитель йоги, который в течение трех недель тщетно пытался приобщить остальных гостей к своему искусству, заставляя их сидеть в позе лотоса посреди мастерской; хозяйка пиццерии, итальянка с бархатистым голосом, которая безупречно исполняла арии Верди, одновременно готовя спагетти под восхитительными соусами; и бывший директор маленького провинциального зоопарка, который натаскивал фокстерьера делать сальто назад, а уток — бегать по кругу, и который прижился в мастерской вместе с морским котиком, потреблявшим чудовищное количество рыбы.

Из-за моды на хэппенинги, которая постепенно охватывала Париж к концу того десятилетия, эти светские собрания вызывали все меньший интерес. Прилежно посещавшие их журналисты и фотографы теперь находили подобные игры несколько старомодными и предпочитали им более дикие увеселения, на которых имярек такой-то забавлялся тем, что грыз электрические лампочки, а имярек сякой-то систематически развинчивал трубы центрального отопления, а имярек еще какой-то резал себе вены, чтобы писать кровью стихи. Впрочем, Хюттинг особенно и не пытался их удержать: под конец он понял, что эти праздники ему изрядно наскучили, да и вообще никогда ничего не давали. В 1961 году, вернувшись после очередного пребывания в Нью-Йорке, которое на сей раз затянулось дольше обычного, он известил друзей о том, что прекращает устраивать еженедельные встречи, надоевшие своей предсказуемостью, и что отныне следует придумать что-нибудь другое.

С тех пор большая мастерская почти всегда пуста. Но, быть может, из суеверия Хюттинг оставил в ней много инструментов и материалов, а еще — на стальном мольберте под лучами четырех прожекторов, подвешенных к потолку, — большое полотно под названием «Эвридика», которое — как он любит говорить — пребывает и пребудет незавершенным.

На холсте изображена пустая окрашенная в серый цвет комната практически без мебели. Посреди — серебристо-серый письменный стол, на котором находятся сумочка, бутылка молока, записная книжка и книга, открытая на двух портретах — Расина и Шекспира [9] Небесполезно напомнить, что прадед Франца Хюттинга по материнской линии, Йоханнес Мартенсен, был преподавателем французской литературы Копенгагенского университета и перевел на датский язык книгу Стендаля «Расин и Шекспир» (Копенгаген, изд. Гьоруп, 1860). Авт. . На дальней стене висит картина с пейзажем, освещенным закатным солнцем, а рядом — полураскрытая дверь, за которой, как можно угадать, Эвридика только что, за миг до этого, скрылась навсегда.