Жорж Перек - Жизнь способ употребления

Затем я купил газеты и отправился их читать в скверик возле статуи, представлявшей господина ироничного вида, который сидел, закинув ногу на ногу, и держал в левой руке бумажный — правильнее было бы сказать, каменный — лист, свернутый с двух концов, а в правой — Гусиное перо; сначала я подумал, что это Вольтер, затем решил, что это Поуп, но это был некий Уильям Уорбертон (1698–1779), литератор и прелат, и, как уточняла надпись, высеченная на постаменте, автор труда «Доказательство Божественного назначения Моисея».

Около полудня паб наконец-то открылся, и я перебрался туда; я выпил не одну кружку пива и съел несколько сэндвичей с анчоусной пастой и сыром честер. Я просидел там до двух часов, уткнувшись в бокал, у стойки, рядом с двумя мужчинами, которые приходились друг другу родственниками и оба работали в муниципалитете; один — младшим бухгалтером в газовой компании, другой — начальником отдела пенсий и пособий. Они поглощали омерзительное варево, похожее на рагу, и на чудовищном кокни обсуждали нескончаемую семейную историю, в которой фигурировали сестра, устроившаяся в Канаде, племянница — медсестра, уехавшая в Египет, другая племянница, вышедшая замуж в Ноттингеме, загадочный О’Брайан по прозвищу Бобби и миссис Бридгетт, которая содержала семейный пансион в Маргейт, в устье Темзы.

В два часа я вышел из паба и пошел в кино; помню, что в программе было два художественных фильма, несколько документальных и мультипликационных, а также новости. Я забыл, как назывались полнометражные фильмы; один был тупее другого; первый оказался очередной историей про офицеров RAF, которые делают подкоп и сбегают из офлага; второй был заявлен как комедия; действие происходит в XIX веке, в начале толстый богач, страдающий от подагры, не отдает руку своей дочери томному юноше, так как у вышеназванного томного юноши нет ни денег, ни будущего. Я так и не узнал, каким образом томный юноша собирался обогатиться и доказать своему будущему тестю, что он умнее, чем казался, так как уже через четверть часа я заснул. Проснулся я оттого, что меня довольно грубо будили две билетерши. В зале горел свет, я был последним зрителем. Совершенно отупевший, я не понимал ни слова из того, что мне кричали вслед, и только выйдя на улицу, я понял, что забыл газеты, пальто, зонт и перчатки. К счастью, одна из билетерш меня догнала и все это мне вернула.

Было уже очень темно. Пробило полшестого. Заморосило. Я вернулся в клинику, но мне не позволили с тобой увидеться. Лишь сказали, что все прошло хорошо, что ты спишь и что я должен за тобой приехать на следующий день в одиннадцать часов.

Я сел в автобус и поехал в Лондон через эти огромные и бездушные пригороды, эти тысячи home sweet home, в которых тысячи и тысячи мужчин и женщин, едва вернувшись из своих мастерских и своих контор, в одно и то же время снимают teacosy со своих чайников, наливают себе чашку чая, добавляют капельку молока, подцепляют кончиками пальцев тост, только что выскочивший из электрического тостера, и намазывают на него пасту «Bovril». У меня было ощущение полной нереальности, словно я находился на другой планете, в каком-то ином мире, ватном, туманном, влажном мире, через который пролетали даже не желтые, а почти оранжевые огни. И вдруг я начал думать о тебе, о том, что с тобой случилось, о жестокой иронии судьбы, когда, помогая тебе избавиться от ребенка, который был не от меня, нам на несколько часов довелось стать мужем и женой, причем выдав не тебя за госпожу Альтамон, а меня — за господина Гарделя.

Когда автобус прибыл на конечную станцию Чаринг Кросс, было полвосьмого. В пабе под названием «The Greens» я выпил виски, после чего снова пошел в кино. На этот раз это был фильм, о котором ты мне рассказывала, «Красные туфельки» Майкла Пауэлла с актрисой Мойрой Ширер и хореографом Леонидом Мясиным; я забыл, о чем рассказывалось в фильме, но запомнил одну балетную сцену, где брошенная на землю газета взлетает от порыва ветра и превращается в странную и даже пугающую танцовщицу. Из кинотеатра я вышел около десяти часов. Я ощущал неудержимое желание напиться, хотя вообще почти не пил и даже с одной рюмки чувствовал себя нехорошо.

Я зашел в паб под названием «The Donkey In Trousers». На вывеске красовался осел, у которого все четыре ноги были замотаны в высокие поножи из белой ткани в красный горошек. Мне казалось, что такие ослиные штаны практиковались лишь на острове де Ре, но аналогичный обычай наверняка существовал и где-нибудь в Англии. На месте хвоста у осла был кусок бечевки, а подпись объясняла, каким образом он может служить барометром: