Жорж Перек - Жизнь способ употребления

Она прилетела в аэропорт Тунис-Карфаген первого июня тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Ярко сияло солнце. Она светилась от счастья, свободы и любви. Среди толпы тунисцев, которые с балкона махали вновь прибывшим пассажирам, она искала глазами своего жениха. Неоднократно они посылали друг другу свои фотографии: он — на футбольном поле, в плавках на пляже Саламбо, в джелабе и вышитых бабушах рядом с отцом, которого уже успел перерасти на целую голову; она — на лыжах в Закопане или верхом на лошади. Она была уверена, что сумеет его узнать, и все же, увидев его, на какой-то миг засомневалась: он стоял в зале, сразу за кабинами полицейских, и первое, что она ему сказала, было:

— Да ты совсем не вырос!

Когда они познакомились в Парсэ-ле-Пен, то были одного роста; но если он вырос всего лишь на каких-нибудь двадцать-тридцать сантиметров, то она вытянулась как минимум на шестьдесят: ее рост составлял метр семьдесят семь, а его — от силы метр пятьдесят пять; она была похожа на подсолнечник в разгар лета, он же казался засохшим и скукожившимся, как лимон, забытый на кухонном столе.

Прежде всего Бубакер повез ее к своему отцу. Тот был общественным писарем и каллиграфом и работал в крохотной лавке Медины; там он продавал ранцы, пеналы и карандаши, но чаще всего клиенты просили написать их имя на дипломе или справке, а также вывести священные строчки на пергаменте, который они могли бы повестить на стену в рамке. Там Эльжбета впервые увидела этого человека: в очках с толстыми, как стаканное дно, стеклами, он сидел по-турецки, положив доску на колени, и с важным видом точил перья. Это был низкорослый худой мужчина с зеленоватым цветом лица, лживым взглядом и отвратительной улыбкой, чопорный, очень скованный и молчаливый в присутствии женщин. За два года он обратился к невестке не больше трех раз.

Первый год был самым ужасным; Эльжбета и Бубакер провели его в доме отца, в арабской части города. У них была своя спальня — каморка без освещения, где умещалась одна лишь кровать, — отделенная от комнат братьев тонкими перегородками, которые, как ей представлялось, позволяли за ней не только подслушивать, но еще и подсматривать. Они даже не могли питаться вместе; он ел с отцом и старшими братьями; она должна была молча им прислуживать и уходить на кухню к женщинам и детям, и свекровь надоедала ей там своими поцелуями, объятиями, сластями, изнурительными сетованиями на живот и поясницу, а также более чем неприличными вопросами о том, что с ней делает и что хочет от нее получить в постели ее муж.

На второй год, после того, как она родила сына, который был назван Махмудом, она взбунтовалась и втянула в свой бунт Бубакера. Они сняли трехкомнатную квартиру в европейской части города на Турецкой улице, холодно безликую, с высокими потолками и уродливой мебелью. Несколько раз их приглашали европейские коллеги Бубакера; несколько раз она устраивала дома тоскливые ужины для скучных специалистов, командированных в Тунис; все остальное время ей приходилось неделями уговаривать мужа поужинать вместе в каком-нибудь ресторане; всякий раз он находил повод, чтобы остаться дома или выйти без нее.

Он отличался на редкость стойкой и дотошной ревностью; каждый вечер, возвращаясь из консульства, ей приходилось описывать ему свой рабочий день в мельчайших подробностях: перечислять всех мужчин, с которыми она виделась, вспоминать, сколько времени они проводили в ее кабинете, что они ей говорили, что она им отвечала, куда ходила обедать, почему так долго разговаривала по телефону с такой-то, и т. п. А когда им случалось вместе идти по улице, и вслед ей, красивой блондинке, оборачивались прохожие мужчины, Бубакер, не успев зайти в дом, устраивал ужасные сцены, как будто она была виновата в светлом цвете своих волос, белизне своей кожи и синеве своих глаз. У нее было такое чувство, что он хочет ее заточить, навсегда скрыть от посторонних взглядов, хранить для удовольствия лишь своих глаз, лишь для своего немого и лихорадочного обожания.

Ей понадобилось два года, чтобы осознать, сколь велик был разрыв между мечтами, которые они питали в течение десяти лет, и жалкой действительностью, к которой отныне свелась ее жизнь. Она начала ненавидеть мужа; она перенесла всю свою любовь на сына и решила с ним бежать. При пособничестве нескольких соотечественников ей удалось покинуть Тунис тайком, на борту литовского судна, которое доставило ее в Неаполь, а уже оттуда, по суше, она добралась до Франции.