Галина Шергова: Синий гусь

А мы с Зюкой остались. Мы — крошечный островок, омываемый двумя морями. Ионическим и Эгейским.

— А кто твой муж? — спросил я.

— Работник нашего торгпредства в Афинах, я же сказала.

— Это ты сказала. — Она сказала это еще в Пирее, правда.

Нет, не в Пирее, а назавтра на спуске с холма. Когда я сказал ей: «Я сейчас еду в Пелопоннес. Поедем со мной, через день вернемся. Это так — предварительное знакомство с объектом».

Конечно, мне нужно было ехать туда не на день, а по меньшей мере на неделю, но ведь на неделю она бы не поехала. А мне необходимо было, чтобы она поехала. Я почувствовал, что не могу поехать без нее, я вышел в город, огромный город, чтобы встретить ее и позвать. И конечно, сразу встретил. Случайно. И я не соврал, что мне нужно на день, а не на неделю. Я уже верил, что на день. И потому, что мне хотелось несбыточной этой поездки, Зюка сказала:

— Поедем. Я только зайду домой и позвоню в торгпредство мужу. — А потом добавила: — Жаль, что в Пелопоннесе не идет снег и не ходят паровозы. Паровозы, вокруг которых снег перемешан с искрами.

Я не понял, о чем она говорит, я уже отвык от ее непостижимых ассоциаций. Но теперь это не раздражало меня.

— Кто твой муж? — повторил я.

— Работник торгпредства.

— Это ты сказала. Но не сказала, кто он. Я его знаю?

— Конечно, знаешь, — Зюка низко наклонила голову, словно хотела заглянуть под брюхо моста, — Скворцов. Николай Николаевич.

Я не поверил:

— Коляня? Коляня — работник торгпредства?

Она повторила, как само собой разумеющееся:

— Коляня. Коляня — работник торгпредства.

С краю села Вялки стоял сарай, сколоченный из горбыля, темные его бока болезненно шелушились сухими чешуйками мертвой еловой коры. Крыша, тоже горбыльная, сутуло севшая на здание, во многих местах была чинена досками, прибитыми наскоро, поперек, точно кто-то специально крестами пометил все раны кровли.

Зато слово «Клуб», красовавшееся над двустворчатой дверью, скорее похожей на ворота, было выложено из деревянных, искусно, кружевно выпиленных букв. Буквы алели, помазанные суриком.

Я вошел в дверь-ворота.

Внутри было промозгло и сумрачно: две-три скамейки огораживали покрытый кумачом стол. Алое это полотнище когда-то было транспарантом, ныне постланным изнаночной стороной кверху, но розовые слова проступали отчетливо и коробили материал на столешнице.

«Привет народам Европы и Америки, борющимся за мир!» Этот транспарант, натянутый под потолком, встречал входящих. Будто самыми частыми гостями здесь были народы Европы, а также Америки.

Когда я вошел, волна рук вскинулась передо мной. Волна высоко дыбилась у стола и опадала ко входу в клуб: там, где не было скамеек, люди сидели на полу. Мужики тянули самокрутки, женщины, привалясь плечами друг к другу, сосредоточенно лузгали семечки.

— Да нет же, товарищи, не поняли вы меня, — пробился из-за заслона рук звонкий, почти мальчишеский голос. Когда руки опустились, я увидел говорящего.

Лицо его, в сером махорочном полумраке не очень доступное моему взгляду, белесо моталось над утлой коричневой ковбойкой, в вырезе которой выдавалась подпиравшая горло матросская тельняшка. Одинокий желтый завиток покачивался над пятном лица. Парнишка, стоя лицом к залу, опирался на край стола руками в черных кожаных перчатках. Перчатки то и дело взмывали в воздух, точно делая какую-то свою собственную, отдельную от происходящего работу. Перчатки сообщали зябкость долговязой мальчишечьей фигурке, обтянутой ковбойкой. В помещении, стылом, нетопленом, остальные присутствующие не сняли ватников и пальто.

— Как же так, товарищи? — перчатки заходили над столом. — Где же, товарищи, ваша принципиальная позиция? Или «за», товарищи, или «против». Что значит: все «воздерживаемся»? Проявим, товарищи. Еще раз ставлю на голосование: кто за товарища Семибратова?

Зал не колыхнулся.

— Кто — против?

Ни движения.

— Кто воздержался? — упавшим голосом спросил парнишка. В единодушном порыве снова поднялись руки.

— Да что же это за хреновина такая, товарищи! — перчатки черными молотками ударили о столешницу, и в голосе паренька задрожали слезы. — Непонятно я разъясняю? Какая вам агитация требуется, чтобы вы поддались?

— Поддалась я, Коляня, не тужи: как стемнеет, жду за фермой! — Женщины засмеялись. Я не разглядел, кто из них резво выкрикнул это.

— Не шебурши дурость, Таисья, — раздалось прямо у моих ног. Мужик, сидящий там, махнул кому-то зажатой в руке солдатской ушанкой с серым, пожухлым бобриком. — Не обращай на нее, Коляня. Толково разъясняешь. Все железно.