Эжен Мельц - Долина юности

— Да нет, о чем ты говоришь. Я приеду как можно скорее.

Я вешаю трубку и упираюсь головой в стену. Этот звонок должен был когда-нибудь случиться. Сколько времени мой отец страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями!

Вот уже два года я живу в Базеле. На поезде дорога занимает два часа, и я могу быть у мамы до наступления ночи. Я собираю вещи, объясняю жене, что должен заниматься похоронами, она присоединится ко мне в начале следующей недели, и покидаю дом. Все это делается помимо моей воли. Как во время какого-нибудь очень скучного разговора, от которого отстраняешься, уставившись в пустоту, а мысли витают в облаках. Выйдя из дома, я вспоминаю, что забыл взять черный костюм для церемонии. Поднимаюсь обратно и кладу свой единственный черный костюм в спортивную сумку.

Тремя часами позже я вхожу в квартиру моего детства в Лозанне. Служащие похоронного бюро уже унесли тело отца. Его можно будет увидеть в капелле похоронного центра Монтуа начиная с понедельника. А пока у нас впереди длинный субботний вечер, и надо ждать до завтрашнего утра, когда мы должны будем явиться в городское похоронное бюро, чтобы уладить все формальности. Моя мать убита. Она без конца рассказывает мне, как произошла смерть. Она смотрела, как папа подпиливал ствол новогодней елки на балконе. Ей пришло в голову пойти на кухню за более острым ножом, а когда она вернулась, папа уже был мертв, сраженный сердечным приступом.

До сего дня смерть не была частью моей жизни. Я принадлежу к той категории молодых людей, которые видят, как сотни людей умирают, по телевизору или в кино, никогда не сталкиваясь с мертвым телом в реальности. Например, после смерти бабушки Клариссы шестнадцать лет назад мои родители освободили меня от обязанности прийти к ее смертному ложу.

На следующий день мы с мамой направляемся в похоронное бюро — выбрать гроб, заказать цветы и венки, продиктовать слова, которые нанесут на шелковую ленту. Мы пишем текст некролога в газету, которая выйдет в понедельник. Мой отец хотел быть кремированным, значит, нужно выбрать урну. Металлическую? Мраморную? С фиолетовой каемкой или без? Господи, как сложно умереть!

Наступает понедельник. Моя мать, тетя Эжени и я идем пешком в похоронный центр Монтуа, что по другую сторону улицы. Мне хорошо известно центральное здание, круглое, бежево-желтого цвета. Я ходил туда на похороны школьного приятеля, который покончил с собой в семнадцать лет, потом на похороны бабушки и дяди Марселя. Служащий указывает нам, где находятся похоронные капеллы. Нужно спуститься на этаж ниже.

Перед нами оказывается несколько дверей. Мы начинаем искать нужную. Я втайне надеюсь, что мы никогда ее не найдем. Вдруг я читаю имя Жоржа Мельца на табличке.

— Он здесь, — объявляю я сдавленным голосом тете и матери, которые ушли в другую сторону.

Я жду, пока они присоединятся ко мне, чтобы открыть дверную створку. Когда вижу мертвое тело отца, я не могу в это поверить. Можно подумать, что это — манекен, грубая имитация. Я помню, что восковые фигуры в музее Гревэн в Париже казались мне более реальными, чем это тело передо мной.

Мать разражается рыданиями.

— Боже мой, посмотри, что с тобой сталось, — стонет она.

Она гладит отцу лоб, старается взять его руку. Но эти руки соединены навечно. Мама трогает его одежду, поправляют складку. Тетя тоже причитает, в свою очередь приближаясь к брату, заглушая отрывистые всхлипывания. Я же остаюсь в стороне, недвижим и молчалив. Слезы текут у меня по щекам, но подойти поближе покойнику я не хочу. Вдруг меня охватывает страх: а если женщины заставят меня к ним присоединиться? Я буду вынужден отказаться, что их глубоко шокирует. Когда мама и тетя возвращаются ко мне, я пользуюсь моментом, чтобы их обнять. Обнимать живых — это я умею.

Разбитые, измученные нервной бурей, которая обрушилась на наши души, все втроем мы выходим из похоронной капеллы, направляясь в сторону дома. Моя мать прощается с сестрой мужа. Они дают друг другу слово возвращаться каждые пять-шесть часов, чтобы заменить свечи. И мы под руку с мамой поднимаемся в квартиру, которая внезапно стала большой, словно зал ожидания на вокзале. Я пережидаю вторник, разговариваю по телефону с братом, который уже побывал в капелле. Но не решаюсь спросить, смог ли он прикоснуться к телу отца. Я остаюсь наедине со своей тревогой. Завтра среда — последний день, когда я могу прикоснуться к мертвому телу отца. Потом его кремируют. Не знаю, почему потребность потрогать его тело стала такой насущной для меня.