Норберт Ниман - Школа насилия

Не знаю, понимали ли они, что мне было важно только это. И поначалу было незаметно, что они готовы пойти навстречу моему невысказанному желанию. Время от времени кое-кто из учеников неожиданно делал поползновения атаковать меня. Они подбегали и с разъяренными минами выстраивали стенку метрах в двух от стойки. Но импульс так же быстро угасал, как и возникал, и они с презрительными жестами возвращались на свои места. Только дважды граница была нарушена. Карин Кирш прямо-таки с разбегу влетела в запретную зону. Состроив кислую мину, она чуть не столкнула меня с табурета и, вызывающе передернув плечами, продефилировала мимо в направлении туалета. Через полчаса рядом со мной у стойки оказался Марлон Франке, заказал кружку пива, вылил ее мне на колени и заказал еще.

Но постепенно такого рода наскоки становились все реже. Например, в предыдущие ночи они особенно не старались избавиться от моей слежки. Может быть, смирились, а может быть, торчать у меня на глазах стало для них потребностью. Может быть, постоянное присутствие лихорадочно заинтересованного зрителя, который, однако, никогда ни во что не вмешивается, со временем стало им приятно. Может быть, потому, что они, не имея никаких заслуг, могли казаться себе значительными личностями. Во всяком случае по ночам атмосфера становилась менее напряженной, зато днем все более накалялась. Странный контраст. Мне казалось, что они как бы пытались преодолеть свой страх публичного выступления. Поначалу дело ограничивалось несколькими выходками. Они имитировали развязность, проходя через кафе, как по сцене. Аффектированный смех, вымученные дурачества сменялись фазами мрачной меланхолии, когда некоторые из них театрально приставали с грубостями к посторонним людям. Потом они пытались привлечь к себе внимание, бесстыже тискаясь и целуясь взасос у всех на глазах, словно им приспичило доказать, что для них не существует никаких табу. Все это производило впечатление перебора и одновременно неуверенности, как будто они хотели и боялись пересечь улицу в неположенном месте. И постоянно оглядывались на тебя, Надя. А ты на них не смотрела. Дэни Тодорик увивался вокруг Амелии Кляйнкнехт, но его глаза, казалось, постоянно просили у тебя на это позволения. Однажды он даже встал перед тобой на колени, целовал твои руки. Все явно нуждались в твоем одобрении, не знаю, заметила ли ты это. Потому что почти все время только присутствовала, неподвижно сидела и молчала. Они заговаривали с тобой все более возбужденно. Я, конечно, не мог разобрать ни слова. Все равно твое лицо ничего не выражало, ни малейшей реакции.

И все-таки они не прекратили своих попыток. Они пробуют все новые сценарии, надеясь вывести из равновесия тебя, меня, себя самих, не знаю кого. Экзальтированная развязность постепенно уступила место холодной ритуализации. Осталась одна игра. Игра, которая уже не пыталась притворяться правдой жизни. И потому обрела убедительность, жесткость. Этот поворот на сто восемьдесят градусов произошел во время посещения дискотеки. Вся группа толпилась на почти пустой танцевальной площадке, ты тоже. И вдруг вы бросились врассыпную. Остались только Дэни Тодорик и Эркан Фискарин, который в Лейпциге вроде бы примкнул к компашке. Они стояли друг против друга, в руке у Дэни нож. Понятия не имею, что предшествовало этой сцене, что они не поделили. Да это и не важно. Через минуту они слились в объятиях. И нельзя было разобрать, то ли они борются, то ли покачиваются в такт музыке. Через мгновение нож оказался в руке Эркана. Парень исчез в направлении бара и вскоре вернулся — без рубашки — на уже более оживленную танцплощадку. Смуглая кожа Эркана блестела в свете мерцающих свечей. На обнаженном торсе, на животе — руны СС. Порезы слегка кровоточили.

Я не понял, какую идею он хотел выразить, с его-то турецким происхождением. И до сих пор не понимаю. Только сразу почувствовал, что это прорыв. Потом у себя в комнате сам попробовал вырезать знаки на своей коже. Ощущение, словно боль от раны раскрывает какую-то дверь. Словно таким образом можно приблизиться хоть к одному аспекту реальности. Не саму реальность ощутить, но то, что она творит с человеком. Впервые за много времени я снова думал о тебе, Надя. То есть думал о том, что нечто в моем теле неумолчно, через наше молчание, взывает к тебе, зовет тебя. Точнее говоря, я слышал, как кричит во мне та часть, которая есть ты, я слышал, как ты во мне кричишь.

И на следующую ночь, это было вчера, тебя словно подменили. Словно ты вдруг проснулась, очнулась, летала от одного к другому, всех обнимала, что-то шептала им на ухо, пристально смотрела в мою сторону. Знаешь, когда ты наконец встала прямо передо мной и бесконечно долго, несколько секунд или минут, неподвижно и стоически разглядывала меня, я подумал, что вижу свое отражение в зеркале. Отражение на какой-то миг выступило из рамы и, казалось, хотело стать действительностью. Разумеется, я решил выстоять любой ценой. Я удерживал эту позицию сколько мог. Но ты не оставила мне иного выбора. Мне пришлось опустить глаза, чтобы не заговорить, не подойти, не коснуться тебя. Каждой клеткой тела я чувствовал, что это разрушило бы все, чего я сумел добиться. И я ушел из кафе не оглянувшись. И на обратном пути в общежитие, когда вы двинулись за мной, внезапно войдя в роль преследователей, я понял, что поступил единственно правильно. Мое поражение было вашей победой. Ваша победа была моей победой в моем поражении. С тех пор я совершенно уверен: сегодня последний вечер в Лейпциге, сегодня я получу ответ, которого добивался от вас все это время.