Норберт Ниман - Школа насилия

Теперь заскулил Мун. Я пустила его вперед, он положил лапы мне на колени, а на лапы свою голову. И взглянул на меня чистыми голубыми глазами. Они как вода. Как вечность. Я с ним разговаривала, про себя. Послушай музыку, Мун, говорила я, трепля его по загривку, он это понимал, моя рука была совсем спокойной, когда я пела. Death makes angels of us all, and gives us wings for we have shoulders. Смерть всех нас превращает в ангелов — и окрыляет, ведь у нас есть плечи.

Я не так хорошо понимаю немецкий, но обратно в Чехия не хочу, правда. Что там делать, работа нет, и зачем учить профессия? Германия красивая страна. Я покупила туфли в «Квелле», совсем дешево. Желтые, высокий каблук, настоящий супер. Лучше уж Германия.

Официант, как обычно, здесь, наверху, сервировал все на серебре. Мы танцевали. Собственно, фишка в этом. Но потом все больше людей захотели подняться на галерею. Я прислонился к парапету, сделал небрежный знак, и женщины, которым я в общем-то только несколько минут назад позволил подняться, поставили кое-кого стоймя. Я хочу сказать, они свое дело знали, для того их и позвали. Они действительно были крутые, эти женщины.

Ибо в час битвы ты всегда со мной. Я смотрел на небо. Я молился. Алла-о-акбар, только когда надо мной встанет твой крутой кривой серп, не будет обратного пути и для меня. Я знаю, однажды я собственными глазам увижу свою смерть. Каждую ночь я вижу, как умираю. Но пока меня убивают мои грезы, я останусь неуязвимым. Алла-о-акбар, вон лежит моя отрубленная ступня. Я молился. Они отшвырнули ее ногой в кусты. Потом другую, руки, лодыжки, предплечья, язык. Меня разрубят на мелкие куски и расшвыряют по земле, на пропитание большому зверю, который спускается с неба. Мои руки, которые тысячекратно убивали, мои губы, которые тысячекратно славили тебя, Алла-о-акбар. Я молился. Твоя зеленая земля покраснеет, а небо под конец почернеет. Я это видел. И каждый раз, опуская взгляд после молитвы, я знал, что не умру. Сегодня не умру. Меня коснулся Святой Дух. Великий зверь напал на людей, но я останусь неуязвимым.

Но это была всего лишь какая-то деревня где-то на свете. И в ней стоял один-единственный телевизор. По субботам они все смотрели на западный мир, в котором жил я, так и так давно погибший, и тоже погибли. Это я погиб, я. Я никогда не удивлялся, узнав что-то новое. В любой момент мог себе представить, что начали стрелять. Где-то. Вдруг. Тогда некоторые новости застревали в мозгу, но немного позже забывались. Все было краткосрочным. Что-то становилось известным и, значит, существовало. Через две недели существовало уже что-то другое. Я больше не следил за этими вещами. Иногда что-то трогало меня, занимало пару дней. Но опять же быстро становилось совершенно неинтересным.

Мы отрежем чернопузым хвост и пузо, хвост и пузо.

Похабные старые пузаны. Когда они подваливают к тебе на улице в мерзком неоновом свете, они все одинаково похабные. Папики. Все в одном возрасте. Под пятьдесят. И глазки такие масленые. Не поверишь, они сразу начинают рыдать, если позволишь им лизать твои сапоги. Мне, конечно, плевать. Дело есть дело. Иногда даже смешно. Некоторые потом взаправду плачут.

Вялость, головокружение, тошнота, головные боли, шум в ушах, мелькание в глазах, рвота, удушье. А также судороги, симтомы гипоксемии, нехватка кислорода в крови вследствие способности газа связывать в 200-300 раз большее, по сравнению с кислородом, число кровяных телец. Сначала учащается пульс и дыхание, потом наступает потеря сознания.

Когда ангел наконец обернулся ко мне, я закрыла глаза. Его глаза тоже были закрыты. Он парил так тяжело, я знала, если упадет, то убьет меня. И от него исходила такая строгость, как бы улыбчивая. И предельное равнодушие, smooth as raven claws, гладкое, как когти ворона.

Пиво. Просто пиво. Выпить пивка, трахнуть бабу, потратить денежки. А бабам только того и надо, они и одевались соответственно. При чем тут жестокость, безжалостность, бездушие? Я не слепой, вижу.

Девчонки всегда — самое противное. Никакого понятия. Потому что девчонки.

Во всяком случае у деда всегда было хорошо, не знаю, уютно, что ли. Он всегда говорил «девочка моя». А когда я говорила, как у него хорошо, он спрашивал, везде ли мне так же хорошо, мол, он огорчится, если это не так. И брал меня в сад и показывал деревья, птичьи кормушки и цветы. Дед всегда мне все объяснял. Мне нравилось, когда он рассказывал. Медленно, немного печально, но очень задушевно. У них в доме все дни были похожие, совсем спокойные. Конечно, я должна была соблюдать некоторые правила. Например, всегда помогать в уборке. Или не шуметь, когда бабуля ложилась вздремнуть после обеда. Иногда они даже проявляли строгость. Дед всегда говорил, как важно во всем соблюдать порядок. И еще, что такие умные девочки, как я, должны учиться на врача или в театральной школе. А если в наказание посылал меня в подвал за дровами, то каждый раз повторял: «Нельзя, чтобы везде царил стариковский порядок, но какой-то порядок необходим».