Захар Прилепин: Обитель

17 мая

Ф. читал запоем, потом вообще перестал. Сказал, что больше всего любит читать приказы и декреты. Кокетничает, потому что он тут отдыхает, мог бы пополнеть, но его внутренний жар пережигает последствия его бесконечных застолий.

И ещё, конечно, мужской его жар и банные оргии с любимыми каэрками. Сволочь, мерзкий. О, как убила бы его. Как смотрела бы ему в глаза, когда бы он услышал: «Привести приговор в исполнение».

(вечером того же дня; успокоилась)

Потом Ф. сказал, что со временем будут читать только газеты или, на худой конец, дневники и воспоминания. Это самое честное, он сказал. Какая чушь! Все дневники и воспоминания — куда большее вранье, чем любой роман.

В романе писатель думает, что он спрятался, и открывается в одном из героев, или в двух героях, или в трёх героях весь целиком, со всей подлостью. А в дневнике, который всегда пишется в расчёте на то, что его прочтут, пишущий (любой человек, я, например) кривляется, изображает из себя. Судить по дневникам — глупо.

Если б я писала роман про Ф., я бы… Там было бы всё по-другому, чем здесь. Я описываю здесь только правду — той, которой она мне видится. Но для описания жизни — правды не хватает! Правда событий, их перечисление и даже осмысление охватывает только очень маленькую, внешнюю, смешную часть жизни.

Пишешь правду — а получается неправда.

(вспомнила, забавно)

Вызывала Шлабуковского, который шёл по делу «Ордена русских фашистов».

Шлабуковский хорошо знал Есенина, знает всю эту среду. Расспрашивала его целый час о Есенине и Мариенгофе. Он никак не мог понять мой интерес, но осторожно рассказывал, а потом даже вдохновенно, расслабился.

Подумала вдруг: вот сложилась судьба, и я попала на поезд Троцкого, затем сюда, но могла бы остаться в Москве, дружила бы с поэтами, стала бы жить с кем-нибудь из них. Больше потеряла бы или больше приобрела?

Я бы не знала очень многого. Я бы не знала цену революции. Я была бы моложе и глупей.

Какой вывод? Я ни о чём не жалею.

Шлабуковский кокаинист. Есть какая-то возможность добывать кокаин даже сюда. Ф. театрал, хочет отпустить его досрочно по амнистии. А нужно было бы добавить ещё пять лет.

19 мая

Мне вчера привезли духи и тушь из Кеми.

Ф. зашёл ко мне в кабинет. Смешно: как будто на запах. Он же охотник. Он как охотничий пёс. Услышал запах и увлёкся.

Всё опять случилось. Это смешно, но мой смех счастливый.

Иногда стучится болезненная мысль про его женщин, его скотство, о том, что он может заразить меня: я тут видела, что происходит. Но быстро, быстро, быстро отгоняю эти мысли.

Такое счастье. Такое мещанство: я так хочу наряжаться.

Громко пою:

Он сказал, что ждёт меня вечером, чтоб я приехала.

Не стал объясняться, мне это даже понравилось: было бы ужасно больно и противно, если б объяснялся. (Но внутри всё равно мелькнуло: ему просто не стыдно, он давно перешагнул.)

Весь день ничего не могла делать. Прежде чем выйти из кабинета, изо всех сил пытаюсь перестать улыбаться.

Ещё Ф. сказал: «Убери портрет Льва Давидовича, сколько можно». Но по-доброму сказал. Я тут же убрала. В стол.

В лагере находится в заключении личный повар Троцкого. И я, и наверняка Ф. его часто встречали в поезде. Он кормил только Троцкого, мы готовили себе сами, но я помню, он однажды угостил меня печёным яблоком со сладкой начинкой. Это было примерно сто лет назад. Я была совсем девочкой. Но яблока хочу и сейчас.

Ф. с ним не общается, отправил работать в лазарет, куда сам никогда не ходит.

Если б не было Троцкого — революция проиграла бы, я это знаю, и Ф. это знает. Мы это видели своими глазами. Революция не испытывает благодарности. Наверное, это правильно. Будущее наматывает ненужное на колесо. Так надо.

Надо ещё заказать духов. Наплевала на всё, пошла на склад, выбрала сапоги, изъятые у каэрок. Ничего не хочу думать про это. Взяла и всё.

23 мая

Ф.: «Здесь у каждого незримое кольцо в губе. Надо — беру за кольцо и веду к яме».

Я тоже замечала: заключённые нелепы в своих попытках спрятаться, при этом походя на редиску: у каждого торчит из земли хвост: в любую минуту проходящий по грядке может схватить за этот пучок и вырвать.

Я могу это сделать с любым тут.

(позже)

Кажется, я знаю, зачем он меня вернул. Ему хочется говорить с женщиной. Ему тут не с кем говорить. Он мог бы говорить с каэрками, но не в состоянии себе позволить этого. Мне так кажется. Ему нужно, чтоб его слушали, и у этой тишины была женская интонация. У меня эта интонация получается.