Захар Прилепин - Обитель

Хотя это съёмка, это съёмка. В жизни всё было иначе.

Эльвира Фёдоровна быстро посмотрела на меня.

— Вы знаете, кто это? Галина Кучеренко? Знаете? — поспешил я расспрашивать её, даже задел коленом поднос, мой чай чуть выплеснулся. В своей чашке она отпила две трети.

Не отвечая, Эльвира Фёдоровна смотрела на экран, и я тоже перевёл взгляд: опять Ногтев, ещё раз Эйхманис… потом его уже не показывали, только рельсы, только шпалы и «Глеб Бокий», пароход.

— Вы хотите ещё раз убить отца? — спросила меня хозяйка. — Напрасный труд, он и так не воскреснет.

— Нет. Не убить, — сказал я, не отводя глаз от экрана: может быть, пробежит Артём Горяинов, Бурцев проедет на коне затребовать пробу обеда, Шлабуковский пройдёт, размахивая тростью.

— Неужели оправдать? У вас есть для этого… слова? — Эльвира Фёдорона перевела взгляд на меня, и, естественно, я обернулся к ней: боже мой, она готова была рассмеяться. Если и не делала этого, то всего лишь по причине своего отменного вкуса: женщинам в её возрасте смех не к лицу, тем более в присутствии молодого мужчины.

— Я очень мало люблю советскую власть, — медленно подбирая слова, ответил я. — Просто её особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен.

Она кивнула: поняла.

— Это меня с ней примиряет, — досказал я.

На этот раз она никак уже не реагировала, как будто бы ей стало всё ясно со мною.

Пора было собираться.

— Последний вопрос, с вашего позволения. Может быть, вам рассказывала мама. Он говорил по-французски?

— По-немецки говорил.

— А по-французски?

— Нет. Думаю, нет.

Мы довольно сухо попрощались, я вышел на улицу и пошёл до ближайшего кафе. Там было свободное место в углу, спиной ко входу, как мне нравится.

— Здравствуйте, — сказала официантка.

Я приветливо кивнул головой.

— Вы не знаете, почему никто не здоровается с официантками? — спросила она.

Это было неожиданное, но верное в моём случае замечание.

— Извините, — ответил я, — здравствуйте.

Я заказал себе чаю и совсем немного водки. Выпить водки, запить чаем, это неплохо. Можно сладким чаем, можно без сахара — тут по вкусу.

Официантка ушла к другим столикам, я поглядывал на неё: она заслуживала большего, чем работу в кафе, но думал о другом.

Русская история даёт примеры удивительных степеней подлости и низости: впрочем, не аномальных на фоне остальных народов, хотя у нас есть привычка в своей аномальности остальные народы убеждать — и они верят нам; может быть, это единственное, в чём они нам верят.

Однако отличие наше в том, что мы наказываем себя очень скоро и собственными руками — других народов в этом деле нам не требуется; хотя, случается, они всё-таки приходят — в тот момент, когда мы, скажем, уже перебили себе ноги, выдавили синий глаз и, булькая и кровоточа, лежим, ласково поводя руками по земле.

Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта.

В России всё Господне попущение. Ему здесь нечем заняться.

Едва Он, утомлённый и яростный, карающую руку вознеся, обернётся к нам, вдруг сразу видит: а вот мы сами уже, мы сами — рёбра наружу, кишки навыпуск, открытый перелом уральского хребта, голова раздавлена, по тому, что осталось от лица, ползает бесчисленный гнус.

«Не юродствуй хотя бы, ты, русский человек».

Нет, слышишь, я не юродствую, нет. Я пою.

…О таких вещах надо размышлять именно что в кафе, подшофе, потому что если подобное придёт на трезвую голову в осеннем поле, или подле разрушенных древних стен, или на берегу белого от холода моря, — то с вами что-то не в порядке.

Эльвира Фёдоровна позвонила мне через неделю, предложила зайти на минутку.

Я собрался и поехал: зачем ей рассказывать, что я живу не так близко, чтоб зайти.

Думал, что будут замечания по моей рукописи, но замечаний не было, она лаконично сообщила:

— Я прочитала, — и спокойно добавила: — Это ваше дело.

На телефонном столике лежала достаточно увесистая папка бумаги.

— Вот вам… — сказала Эльвира Фёдоровна. — Тут дневники той женщины, которую вы узнали на фото в прошлый свой приезд… Они были в архивах матери. Видимо, их каким-то образом изъял и вывез отец, когда его переводили в Москву. Странно, что он их не уничтожил. Быть может, он был сентиментален — такого типа люди часто бывают сентиментальны… Не знаю. Я их несколько раз читала в молодости, это действовало очень сильно. Четверть века назад перечитывала уже с меньшим воодушевлением и даже подумывала опубликовать. Но решила, что это мало кому нужно и в целом лишено пользы. Хотя, как я поняла, вы думаете иначе. Возьмите: в любом случае может пригодиться в работе.