Захар Прилепин - Обитель

Горшков и Ткачук часто отходили в угол и там то бубнили, то стояли молча.

Ткачук сутулился и много чесался.

Здесь вместе с Артёмом сидело десять человек, но лежанок имелось восемь, в итоге на двух местах спали по очереди.

Артём, хоть и занял чужие нары, ни в каких очередях не участвовал, а просто ложился на то место, куда упал, едва вошёл, и даже не стал разбираться, кто тут спал до него.

Наверное, такой зачин сразу же дал ему ощущение наглости и задора. Услышанное в секретарской утвердило в этом настрое.

Кучерава — он тоже был здесь — почти не вставал и выглядел так, словно его уже которые сутки не отпускало тяжелейшее похмелье. Морду имел опухшую, уши обвисли, щёки обвисли, нос обвис. Воды пил кружек по десять, пока не гнали от ведра.

Тут вообще никто никого не уважал.

Секирский звонарь оказался самый неугомонный: в отличие от остальных, ему всегда было жарко, он ходил в одной цветастой рубашке, как если бы его забрали со свадьбы, и делал такие движения лицом, словно у него по затылку ползала гусеница, но сбросить её невозможно.

Он заглядывал всем в глаза, иногда останавливался возле Горшкова и Ткачука, но те не говорили с ним.

Когда он подошёл к Артёму, тот бодро поинтересовался:

— Санников?

Звонарь вздрогнул:

— Так точно, да. А вы, позвольте?

— А где колокольчик? — спросил Артём, не отвечая на вопрос. Он твёрдо чувствовал, что ему ничего не стоит убить этого человека прямо сейчас, желательно задушить.

Санников что-то такое стал делать щеками, словно не мог с ними совладать.

Артём отвернулся.

— Не сметь! — сказал Санников ему в спину.

Ещё с час Санников не мог успокоиться и всё ходил туда-сюда, косясь на Артёма, пока его не вызвали на допрос.

— Динь-динь! — сказал Артём ему вслед.

— Я за тобой ещё вернусь, — пообещал тот взъярённо.

Артём с необычайным легкомыслием ему подмигнул: мол, жду.

Каждый здесь хотел верить, что скоро именно его выпустят: разобрались и хватит.

Никакой солидарности никто ни с кем не проявлял: даже Ткачук с Горшковым с каждой минутой общались всё труднее и нервозней, будто каждый из них подозревал, что попал сюда из-за другого.

В конце концов Ткачук нахамил Горшкову, припомнив ему баркас, — Артём расслышал.

— Надо было норвегам сдаться, — проявил неожиданный для него юморок Ткачук. — Сказать им, что ты жертва большевистского режима. Тоже бы книжонку написал там с разоблачениями… «Красная каторга», бля.

Одного Артём пока не понял: с надуманной инспекцией Горшков отбыл, или решил в октябре порыбачить, или уехал, не озаботившись поиском подобающей причины. Ткачука он в любом случае с собой не позвал, предпочитая спасаться в одиночку.

«…Из-за куртки, что ли, меня поместили в такую компанию?» — размышлял Артём: на фоне того, что он услышал в секретарской, цена его морской прогулки уже не казалась столь ужасной.

Прошло всего ничего, а он сам вполне искренне уверил себя, что никуда они с Галей не собирались, а только, ну да, составляли карты и кружили по островам неподалёку от лагеря. Вера эта была с оттенком душевного неистовства, но очень помогала успокоиться, почувствовать себя твёрже.

К тому ж всё не Секирка здесь, всё не Секирка.

Ещё Артёма подогревало чувство неожиданно осознанной силы среди всего этого подлого сброда.

Огромный Кучерава обернулся постаревшим и больным дядькой, вечно что-то пришептывающим. Артём поймал себя на мысли, что до сих пор видел бывшего командира роты только в двух состояниях: пьяного и с похмелья. А тут просто другое существо: трезвое и без папирос. Кучерава клянчил покурить у надзирателей, один раз его угостили папироской, затем перестали отзываться.

Надзиратели никакого понимания к сидельцам не выказывали — старались вообще не общаться, как с прокажёнными.

Выяснилось, что все тут привередливы в еде: то, что Артём привычно и вдохновенно пожирал, им было в новинку. Принюхивались, приглядывались, гоняли ложкой туда и сюда сопливую крупу по тарелкам, Кучерава разговаривал с предназначенной ему пищей, Грошков сглатывал, зажмурившись. Ткачук выплёскивал порцию в парашу, тарелку бросал к дверям.

Вечером вернули Санникова, он ни на кого, тем более на Артёма, не смотрел, шмыгал носом, много и часто моргал.

Трижды за полчаса сходил на парашу и всё пристанывал там от своих неудач.

В очередной раз на ходу поправляя штаны, затеял с первым подвернувшимся собеседником беседу:

— Они, думаю, забыли, что есть такая штука, как революционная целесообразность. Придётся им напомнить.